Как-то получилось, что выступал я накануне ежегодной Ночи «Алых парусов». Я не знал, что так совпадет – это случайность. А тему я эту выбрал еще за месяц до фестиваля, по трем причинам.
Первая: как-то одна критикесса сказала мне, что Мастер Чэнь – то есть я – это Грин сегодня, только наоборот. Но наоборот – это как? А так: пишет о дальних волшебных странах, но сам — не угнетенный бомж, а сильно наоборот. (Ну, про то, откуда возник образ Грина – бомжа, и кто он был на самом деле, мы еще поговорим).
Второе, почему это важная для меня и всех нас фигура – тут потрясающий феномен. Человек после смерти оказался более прославлен, чем при жизни, или при прежних двух жизнях. В мировой истории это было – хотя бы с Шекспиром, Или Иоганном Себастьяном Бахом. Если не задирать планку так высоко, то у нас есть Вертинский, который после смерти становится все больше и больше, чем при жизни.
Третье: мы сегодня переживаем очередной острый момент в борьбе культуры с ненавистниками таковой. И что-то из истории жизней Грина тут может оказаться в очередной раз важным.
Итак, начнем с третьей жизни Грина, посмертной. Фильм «Алые паруса», 1961 год. Но откуда он взялся, если человека тридцать лет после его смерти в 1931 году не то чтобы не печатали, но печатали ограниченно и постоянно поливали грязью? А это смотря в каком СССР не печатали. СССР было несколько, это совсем разные страны и системы.
Очередная реабилитация Грина была во время Оттепели – а это 50-е годы, не 60-е, 60-е – это уже была не оттепель, не весна, а полноценное лето новый мир. Отсчитываем реабилитацию со сборника Грина от 1954 года, с предисловием Паустовского. Очень смешное предисловие, и вот Паустовский-то и создал легенду в утешение идеологам – Грин прожил жуткую жизнь, это свой, советский, пролетарский, нищий, бомж. Легенда упорно держалась до конца советской власти.
Из сборника «Алые паруса» попали к режиссерам и сценаристам. И пришел век Грина. У нас нет больше такого писателя великого двадцатого века, чтобы памятники стояли ему и его героям, чтобы экранизировали все его романы – чаще неудачно, а «паруса» снимали трижды.
И вот вам его жизнь первая: как бродяга и авантюрист стал хорошим писателем. Десять первых лет жизни – матрос, вор, банщик, заключенный, эсер-пропагандист… Да, жуткая жизнь. Но с 1906 до 1917 он жил как успешный и преуспевающий писатель.
Начал он с прощания с революцией. Это был гениальный случай пиара: серию рассказов об эсерах написал явно один из них, бывший, порвавший с ними. И не с ненавистью, а с грустной усмешкой: чем ребята занимались — то вычисляли провокатора на сходках и пытались его убить, то… В общем, сенсация – хотя писал тогда Грин очень слабо.
Чтобы быть писателем, надо писать. Каждый день. И Грин это делал, потому что этим жил – писал направо и налево. Везде. И вот – что-то начало происходить.
Сначала все было довольно коряво: «что-то больно зазвенело в груди и дрогнуло там острым, разбившимся криком». Потом чуть получше: о звуках рояля: «Опять засмеялись и заплакали милые, переливчатые колокольчики, а их обнял густой звон, и так, обнявшись, они дрожали и плыли». Да, это еще плохо, но ведь и хорошо.
И вдруг… «Я выдернул из букета камелию, и она вспыхнула на сюртуке». И мы видим «бледный огонь свечи и маленькую, обведенную кружевом руку». И фантастический узор цветущей лесной прогалины, полной золотых водоворотов солнца. И, наконец, «фиакры с огненными глазами проносились мимо в щелканье копыт».
А вот последние строки его последнего законченного романа – «Дорога никуда», двум женщинам сообщают, что герой романа, похожий на Грина, «умер в далекой стране». И дальше…
— Ведь что-то было, Элли? – сказала Роэна, когда Галеран ушел. – Что-то было… Ты не помнишь?
— Я помню. Ты права. Но я и без того не в духе, а потому – прости, не сумею сказать.
Это необъяснимо — очень просто. Но очень хорошо. Я эти строки помню с детства.
Теперь – откуда взялась его волшебная страна Гринландия. Дело в том, что с самого начала его работы Гринов было как бы два. Один писал рассказы бытовые – как положено, об ужасах русской жизни, где героев зовут Евстигней или Сидор Иваныч. И все они были одного размера, короткого.
Но одновременно выходили рассказы более длинные, где почему-то появляются странные люди по имени ладно еще Ганс, но ведь и некто Тарт с острова Рено, которого нет… и рядом какой-то Блемер… И какая-то девушка, которой срочно надо в Зурбаган… Эти рассказы все одного размера, но длинного.
Здесь все просто. Человек пишет за деньги. Один контракт с журналом «бытового» направления, в контракте и размер указан. Другой с совсем другим журналом. И вот в этом, втором, постепенно появляется русский Брет Гарт (писавший о «золотой лихорадке» в Калифорнии) или наш Фенимор Купер.
Про странные имена: Грин знал немецкий и французский, но с английским были проблемы, и именно поэтому его тянуло к как бы английским именам, особенно потому, что то был язык моряков. Но откуда взялась эта странная страна, если Грин был за рубежом ровно сутки (в Александрии, сошел с корабля на день)?
Все просто. Это Крым. Грин не сильно и старался, чтобы изобрести новую страну – описывал обожаемый им Крым начала века, немножко Одессу. Сегодня-то всем известно, что Зурбаган – это Севастополь, Лисс – Ялта, и так далее. И вот посмотрите, что такое хороший писатель: чем реалистичнее описания, тем больше они кажутся сказочными, плюс эффект от странных и не всегда удачных имен.
Кстати, после того как в 2014 году я побывал в Крыму и пришел в музей Грина в Феодосии, и написал в «Огоньке» очерк под заголовком «Грин наш». Всем понравилось.
Итак, успех. Грин после своей жуткой жизни выжил. Стал богат. Курил сигары. Купил квартиру в столице. Начал пить, особенно с известным алкоголиком Куприным. И пришел 1917 год, после которого он написал лучшие свои вещи. Но то уже была другая жизнь – жизнь человека, которого люто ненавидела идеология первого из советских режимов, режима 20-х годов.
Эта ненависть – важная история для нас сегодня, так же как и возникший в 60-е культ Грина. И мы об этом расскажем дальше.
