Для тех, кто пропустил предыдущую колонку (и еще несколько до нее): недолго длилась моя карьера литературного критика «для своих», тут вот-вот выйдет мой новый роман «Бог войны» — вот теперь вы меня критикуйте. Публикую три отрывка оттуда (здесь второй), потом отдельной колонкой будет послесловие.
Кстати, о критиках. Герой моего предыдущего романа, Алексей Немоляев, действительно начинает карьеру литературного критика (в разгар Серебряного века!), но поскольку время военное, то с ним случается всякое и разное. И с его подопечными, прозаиками и поэтами, тоже.
Балаклава – это такая игрушечная бухта, спрятавшаяся за скалой. Рядок абсолютно средиземноморских домишек в два этажа, сзади них и вовсе развалюхи. У берега, среди запаха смазки и дохлой рыбы, вы видите пристани и целый лес мачт лодочек и корабликов – ничего крупного сюда не зайдет.
И я, постукивая тростью, спрашиваю Сысоя, заросший полуседыми космами жуткого вида хозяин пытливо смотрит на меня, пока я не произношу положенные слова:
— Мне от него нужно то, что было нужно еще вчера.
Строго говорю, что ждать могу не больше часа. Усаживаюсь на неструганной лавке со стаканом очень, очень приятного вина. Ко мне подкатывается молодой, жилистый морячок с издевательскими речами: а может, я у него возьму то, что мне было нужно еще вчера? Со строгим лицом я советую ему идти по своим делам.
Темнота, керосиновый мир – тут с электричеством плохо; лица в складках и щетине; а дальше я постепенно вижу, что змеиное гнездо и правда разворошено. Тени мечутся, все куда-то бегают, таскают какие-то ящики, с ночного моря высаживаются и тоже бегают несимпатичные личности. Сижу, надеясь, что три кольца моей охраны на месте. Да откуда же это – «обниму тебя в три кольца»… Это, знаете, так бывает, вдруг в голове начинают звенеть строки. Вот хоть эта – «Обезьянка Чарли устает ужасно…». Откуда это — проказа когда-то пробегавшего мимо гимназиста? Или нечто, упущенное мной и вдруг взорвавшееся в голове: неужели совсем, совсем новый голос, новая личность в нашей поэзии?
И тут я обнаруживаю, что охрана меня подвела. Потому что беспощадно сильные руки тащат меня куда-то за плечи и за ноги, к лицу прижимают тряпку… снова тащат… швыряют на какие-то доски. Надо мной склоняется жуткая физиономия с клочковатой бородой, она пахнет водкой и какой-то отвратительной рыбой. Я слышу хриплый рев:
— Что – крыса? Ставлю золотой: мертва.
Поперек горла мне ложится моя собственная трость и начинает ощутимо давить. Господин Станиславский, а может, и Чехов как-то раз утверждал, что если в первом акте на сцене висит ружье, то в третьем оно должно выстрелить. Он не сказал, в кого. Моя трость не стреляет. Кинжала в ней нет. Довольно дешевая штука с Лиговки. И использована, как видим, не в тех целях, что кто-то мог бы ожидать.
При этом я почти успокаиваюсь. Мир, где злодеи цитируют Шекспира, это мой мир. Я в нем уж как-то разберусь.
(…)
А сейчас – вот я лежу на полу в грязном сарае под керосиновой лампой и говорю одному из тех двоих, что принесли меня сюда:
— Шкура. Матрос второй статьи Федор Шкура. Какая встреча.
И добавляю:
— Или все-таки писатель земли русской по имени Теодор Хайд?
Поворачиваю если не прижатую и полузадушенную голову, то глаза влево и добавляю:
— И еще уважаемый Александр Иванович… опять же какая встреча.
В ответ я слышу рычание, из желтых клочьев бороды вместе с гнусным запахом доносится:
— А кто… А!!! Вот кто, значит. Какие люди. Вот кто ты есть. Ищейка. А мы сейчас… Ну-ка, как там? Значит, провинциальная, почти балаганная сентиментальность текстов. Значит, ходульность персонажей. И фальшивый драматизм. Не жалеешь теперь, что это написал?
— Александр, — мучительно тряся головой, проговорил Федор. – Подожди, Александр.
Я, в общем-то, знал, что из этих двоих у меня был шанс только с Федором. Уважаемый Александр Иванович был известен маленькими делириумами, овладевавшими им во время многочисленных литературных попоек. Взывать к его разуму в такие минуты не надо. Однажды он приколол вилкой к жилету (и толстому животу) поэта Рославлева баранью котлету и так, орудуя ножом, поедал ее, причем плакали оба.
И я начал смеяться, задыхаясь под гнетом собственной трости.
— Что?! – грозно рыкнул несравненный Александр Иванович.
— Великая страница… истории… русской литературы, — выговорил я. – Два писателя… поймали критика… и…
Федор сказал что-то еще. В ответ раздалось:
— А раз так – отмыть его. Дочиста.
Меня взяли в медвежьи объятия, Федор было протянул руку – но Александр Иванович уже тащил, пыхтя, меня куда-то из сарая. Ушел запах машинного масла, повеяло йодом, солью и рыбой. Меня швырнули в черную пропасть неприятной воды, на которой не качалось даже скромных огоньков. За мной с легким плеском упала, а потом всплыла вертикально моя трость.
Кончился тот памятный день относительно благополучно. Якобы отвечавшие за мою безопасность и сбившиеся с ног в поисках моей особы господа сыщики услышали отдаленный шум и всплески, вытащили меня на склизкие доски причала где-то в дальнем конце Балаклавы. Завернутого в рогожу и лишенного респектабельного облика, повезли в гостиницу.
Встретили меня там, вместе с тростью, как родного, «мой чай» был поднят в номер незамедлительно безо всякого моего на то пожелания.
