Где-то лет в двадцать, на третьем или четвертом курсе института, я стал серьезно задумываться над тем, чем впоследствии стала заниматься целая полунаука с ученым названием “футурология”. Страна была голодная, зарплаты нищенские, полки в магазинах пустые, очереди за целлюлозной колбасой километровые, сельские учителя снимали углы в убогих избах с земляными полами, даже в Москве три четверти жителей ютились в подвалах, бараках или безразмерных коммуналках, миллионы ни в чем не повинных людей валили лес за колючей проволокой — а я, не вникая в эти “временные трудности” и не имея ни малейшего представления о том, как живет народ в иных странах, размышлял о светлом будущем всего человечества. В общем, нормальный дурак с комсомольским билетом.
Свои тогдашние соображения я более-менее внятно изложил в первой своей большой повести “Я сын твой, Москва”. Позже я эту повесть ни разу не переиздавал и даже не перечитывал — боялся ее оголтелой наивности — и тогдашние мои размышления сугубо приблизительно излагаю по памяти.
Тогда в моде была ядерная физика, век именовался атомным, и считалось, что именно атомщики спасут мир. Я же считал, что, решив проблемы энергетики, люди захотят жить долго и есть вволю — поэтому следующая эпоха непременно станет веком биологии. Но и на этом не остановится прогресс человечества: став благополучными и здоровыми, люди задумаются не о том, как удобнее жить, а о том — зачем жить?
Впоследствии в каком-то из писем нынче крайне не популярного, но по прежнему уважаемого мною Горького я нашел ту же мысль, выраженную практически в тех же словах и порадовался, что у меня есть такой могучий союзник.
Правда, я оказался большим оптимистом, чем Алексей Максимович, и счел, что на наш с ним почти суицидальный вопрос существует вполне позитивный ответ: люди захотят быть счастливыми, и важнейшей из наук станет наука о счастье. А такая наука есть, она разрабатывается уже несколько тысячелетий, ибо единственной наукой о счастье по сути своей является искусство. И, значит, следом за веком биологии настанет век литературы как важнейшей составной части искусства.
Вот такую я в двадцать лет выстроил пирамиду прогресса.
Некая польза в этом прожектерстве все же была: взрослея и, по мере удачи, умнея, я продолжал думать и постоянно писать о той гармонии в отношениях с людьми и, вообще, с окружающим миром, которая, возможно, и является счастьем.
Мало того, я имел наглость думать, что именно мне предназначено заложить фундамент этой науки, а то и вовсе выстроить все ее ослепительное здание.
Помимо разных творческих проблем, которыми я занимался в течение всей жизни, я постоянно видел перед собой две главные задачи, которые, как считал, я обязан решить: написать пьесу о Дон Жуане и создать науку о счастье. Пьесу я, слава Богу, написал — о том, как это получилось, расскажу где-нибудь в другом месте. А вот с наукой о счастье вышло не так оптимистично. Я о ней не забывал, нет. Но то ли писательская профессия не слишком располагала к абстрактному мышлению, то ли задуманные повести и пьесы сменяли одна другую, не оставляя достаточного куска времени на необычную работу — но к ней я так и не приступил. По прозе, по драмам, по публицистике разбросаны нитки, из которых, по идее, можно бы что-нибудь путное связать — но кто этим станет заниматься? Уж точно не я: возвращаться к законченному всегда тяжело, как написалось, так написалось…
Тем не менее, не выполненная задача, возможно, самая главная во всей моей жизни, так и висит надо мной. Откладывать на будущее — утопично. Написать, как хотелось когда-то — боюсь, сил не хватит. Да и нет уверенности, что для этой именно работы я по уровню одаренности был изначально подходящ. Остается, пожалуй, только одно: собрать в одну тетрадку разрозненные мысли о человеческом счастье, просто, чтобы не пропали. Чтобы при случае удалось озадачить так и не решенной проблемой кого-нибудь другого. Не имею понятия, что получится. Но, хотя бы для самоуспокоения, надо попытаться.
Итак — что такое счастье?
Счастье — это когда тебе есть, для кого жить.
Счастье — это когда ты можешь достойно встретить входящих в этот мир и достойно проводить тех, кто уходит.
Счастье — когда есть, кому проводить тебя по-человечески.
Счастье — когда тебя не предал ни один из друзей.
Счастье — когда ты сам никого не предал.
Счастье — когда есть человек, которому твоя жизнь нужней, чем тебе самому.
Счастье — когда тебя любят дети и собаки.
Счастье — когда из десяти встреченных женщин с пятью хочется переспать.
Счастье — когда из десяти встреченных женщин нравятся все десять, а переспать хочется с одиннадцатой, которая ждет тебя дома.
Счастье — когда занимаемое тобой место полностью соответствует и твоим желаниям, и твоим возможностям.
Счастье — когда на улице серо, хмуро и дождь, а ты сидишь у окна и пьешь горячий чай с вишневым вареньем.
Счастье — когда идешь на лыжах по снежному полю, а ветер — в спину.
Счастье — когда ветер в лицо, а тебе жарко от азарта.
Счастье — когда, объездив сто стран, ты помнишь, что есть сто первая, в которой ты еще не бывал.
Счастье — когда на полке среди дорогих тебе книг есть одна, не дочитанная.
Счастье — когда за спиной много глупостей, но ни одной подлости.
Счастье — когда с друзьями чаще встречаешься на юбилеях, чем на похоронах.
Счастье — когда ты имеешь возможность не знать, сколько у тебя денег.
Счастье — когда ты покупаешь все, что хочешь, но зарабатываешь на рубль больше, чем тратишь.
Счастье — когда утром хочется идти на работу, а вечером хочется возвращаться домой (Это не я придумал, это сказал какой-то умный человек — но ведь здорово сказал!).
Счастье — когда каждый день в твоей жизни выпадает хоть минута творчества, все равно, какого: писать роман, печь пирог, играть с ребенком, лечить собаку, сажать клубнику, утешать друга, думать.
Счастье — когда ты свободен, потому, что ничего никому не должен.
Счастье — когда ты должен множеству людей, но не деньги: значит, жизнь была к тебе добра, и ты не можешь ни заболеть, ни, тем более, умереть, потому что за все их добро обязан полностью и с лихвой отплатить добром.
Счастье — когда в твоей душе постоянно звучат стихи или музыка.
Счастье — когда никому не завидуешь.
Счастье — когда никто не завидует тебе.
Счастье — когда губы неподвижны, а кожа говорит с кожей. У Олдингтона это называлось “радость прикосновения”. Такое простое искусство — но как же мало людей им владеют…
Счастье — когда даже в глубокой старости умирать не хочется, но и не страшно.
Счастье — когда ты радуешься самому темному дню в году, потому что дальше будет только светлее.
Счастье — когда в начале года ты способен, совсем по Пришвину, пережить подряд четыре весны — весну света, весну воды, весну травы и весну человека.
Хорошее определение счастья дал мой покойный друг Гоша Полонский: “Счастье — это когда тебя понимают”.
А когда ты понимаешь? И это счастье: здорово, когда в откровенном разговоре отвечаешь не на фразы, а на мысли собеседника, которые он сам боится сформулировать. Что-то вроде телепатии.
Замечательно определила Катя: “Счастье — когда моей любви хватает на недостатки моих близких”.
Когда строят щитовые домики, пространство между досками внешней и внутренней стенки заполняют для тепла опилками, стружками и всякой трухой. Может, эти заметки пригодятся будущему исследователю законов счастья хотя бы в качестве трухи?
Леонид Жуховицкий,
писатель
