«Утро, Лолы опять нет, зато напротив меня сидит та самая женщина редкой профессии, которая записалась в нашу картотеку сколько-то недель или дней назад.
Она потомственный мастер по закупке табачного листа для сигар. Из Илокоса, где вообще-то каждый – мастер этого дела.
Мона Барсана, довольно зловещей внешности – с длинной шеей, сама выше меня на голову, с высокими скулами, не голова, а череп, при этом обладательница этого черепа человек очевидной силы, здоровья и жилистой живучести. Сорок лет ей точно есть. Или больше. И еще похоже, что она долгое время может обходиться без еды, и уже не раз пробовала. Причем не по своей воле.
— Счастливого рождества, — говорит она и разворачивает кожаный сверток, в таких носят инструменты. – Я сделала то, что вы хотели. Но только здесь, в Маниле.
— Но вы же собирались, Мона, поехать на Рождество домой? На север?
Она вздыхает, лицо ее совершенно спокойно, глаза смотрят мимо моего уха, куда-то вдаль.
Я снова вглядываюсь в это странное лицо и, наконец, понимаю: она не только совсем не испанка, она даже не вполне чистая филиппинка. Там, в Илокосе, горы, там живут племена. И эта смесь крови словом «местисо» не называется, названий тут вообще никаких нет.
Я беру первую с левого края сигару, вглядываюсь в бугры на разноцветной коричневатой поверхности, аккуратно нажимаю здесь и там, нюхаю: перец и еле заметная плесень. Откладываю в сторону. Еще одна сигара, покороче и потолще, формата «торо». Запах лучше, но на ощупь…
— Можно, Мона? – спрашиваю я.
— Все ваши, — подтверждает она.
Я разворачиваю сигару и с неудовольствием смотрю, как неизвестный мне мастер распорядился связывающим листом, да это просто труха.
Мона смотрит бесстрастно, но я знаю: я прошла важное испытание.
— Сигарная фабрика на улице Аскаррага, — поясняет она без выражения.
— Так, а вот это что у нас? – беру я небольшую «корону».
— С фабрики «Компания хенераль де табакос де Филипинас», — монотонно говорит она. – Лист с фабрики. Крутил мой друг. Дома.
— И это лист из Илокоса? – удивляюсь я.
— Начинка из Илокоса, — звучит ответ. – Покровный – из Кагаяна.
Так это же интересно. Совсем не легкая сигара, судя по запаху, тут сено и полевые травы, но еще и тот самый «скотный двор», по которому ты отличаешь гаваны…
— А следующую я даже зажгу, — бормочу я.
— И вот эту тоже, — подсказывает Мона. – Весь табак из Исабелы. Редкость.
И я выясняю, что Илокос все-таки может давать хорошие сигары, но с неизбежной кислотой, а вот Исабела… Она нежная, воздушная, классическая дамская сигара, но до странности лишенная аромата. А еще Исабела означает отличную тягу, этот человек умеет работать.
— Он живет на улице, — поясняет Мона. – Ворует листы, крутит, продает друзьям.
Так, пора выяснять, сколько это ей стоило. Песо или два? Но Мона бесстрастно молчит. Ну, понятно.
— Мона, — говорю я, вытаскивая из стола конвертик с деньгами. – С Рождеством. Вы можете с этими деньгами исчезнуть, и намного беднее я не стану. Но лучше бы вам съездить к родным в Илокос. И вернуться ко мне с редкими, настоящими листами.
— Раньше лучшие сигары содержали добавки из Бенгета, — говорит она. – С гор. С редких особых грядок.
— Там, где золотые шахты?
— Да. Растили племена. Сейчас забыли, потеряли. В долине Кагаяна закупщики пытались табак третьего класса определять как пятый. В Исабеле то же самое. Китайцы скупают все на вес. Табак с Висаев в сигары тоже добавляли. Сейчас все плохо. Нечего есть.
Ну, последнее я знала и без нее. Они запутались. И прежде всего потому, что после отмены табачной монополии некому стало бороться за зарубежные рынки. В результате изготовители сигар, как говорит Мона, «живут на улице», а нет качества – нет и рынков для высоко ценных сигар. И так далее. Плохо. Но интересно.
— Так, Мона, — сказала я. – Одна сигара – мужская, но небольшая. Корона. Ароматная, но не очень тяжелая. Ни на какую другую не похожая. С листом из Бенгета, от племен. А вторая – длинная, как панателла, но не слишком тонкая, вроде вот этой из Исабелы – и не совсем никакая, а как бы…
Я покрутила пальцами.
— Возвращайтесь, Мона, — сказала я. – Тогда и ваш друг, кто знает, больше не будет жить на улице. Веселого вам Рождества.
Так, подумала я. А потом мне нужен будет человек, какой-то абсолютно и всемирно известный человек, который попробует ту сигару, которую я хочу в итоге сделать, и скажет… что скажет? Да пусть даже ничего.
Рука в белой перчатке, моя сигара. Надпись на коробке: он продегустировал ее такого-то числа, такого-то года. И все. Кто этот «он? Генерал Макартур, который никак не может прийти в себя после смерти мамы – и вся страна, эта страна, а не Америка, сочувствует ему? Да почему сразу не замечтаться о вершине всех вершин. Кто у нас главный денди и главный герой-любовник эпохи? Принц, прекрасный принц, которого почему-то считают безумно красивым. Эдвард, вечный наследник британского престола, с его цилиндрами, плащами, потрясающей улыбкой, множеством подруг и этой его разведенной американкой.
Кстати, он ведь был здесь, в Маниле. В 1922 году. И получил во время игры в поло знаменитый шрам над бровью.
И вот он приезжает сюда еще раз, за новым шрамом, и я… Что – не смогу сделать так, чтобы он, пусть из вежливости, поднес к губам мою сигару? Я – и чего-то не смогу?
А с другой стороны, вот же я сижу тут и не только ничего не могу сделать (пока) по части японских шпионов, но так до сих пор и не знаю, надо ли это вообще кому-либо.
А пока я сидела и занималась непонятно чем, приблизилось Рождество и застало меня врасплох. И Новый год, вечный праздник.
Я могла бы заметить, что уже больше недели как школьники не ходят стайками по Интрамуросу по утрам, зато везде проснулись школьные медные оркестры.
Наверное, это началось шестнадцатого декабря – начало грандиозных месс Агинальдо, а с ними пришел праздник Симбанг Габи, рождественские две недели. Оркестры в тот день начали маршировать по всем улицам и дворам – а я их не заметила…»
Из романа Мастера Чэнь «Амалия и золотой век»
с разрешения автора
