Булат Окуджава (1924-1997), «Нина»

Для чего я бреюсь? Вот уже три дня на передовой, и ни одного выстрела, ни одного немца, ни одного раненого. Для чего же я бреюсь? Вчера под вечер у входа в нашу землянку остановилась та самая красивая связистка.
— Привет, — сказала она.
А я посмотрел на нее и понял, что я небрит…
— Как жизнь? — спросила она.
— Идет, — сказал я мрачно.
— А что это ты такой хмурый? Не кормили, что ли?
Я достал папиросы.
— Ого, — сказала она, — папиросы.
— Тебе что, делать нечего? — спросил я.
— Давай покурим, — сказала она. И сама взяла из пачки папиросу.
Мы курили и молчали. Потом она сказала:
— А ты совсем еще малявка, да?
— Что ото значит?
— Это рыбка, которая только из икры.
Я полез в землянку, а она смеялась вслед.
…Вот я побрился. У меня еще есть папиросы. Я чувствую, что она придет. И я расстегнул воротник гимнастерки. Пусть у меня будет лихой вид. И я расстегнул шинель и засунул руки в карманы… Приходи, я угощу тебя папиросами. Приходи, может быть, завтра лежать мне, раскинув руки… <…>
И вдруг Коля говорит:
— Вот и Ниночка…
Я оборачиваюсь. С невысокого холмика спускается она. Рядом с ней незнакомая связистка. Нина идет легко. Шинель застегнута на все крючки. Шапка-ушанка… ах! Какая у нее ушанка!.. Она немного набекрень. Привет, малявка! Все смотрят в ее сторону, все. Она идет.
— А-а-а! — Это Шонгин кричит. — А-а-а! — И падает. И Сашка падает. И Коля Гринченко.
— Ложись!
Я кидаюсь лицом вниз. Вот оно!.. Где-то далеко-далеко разрыв. Короткий. И шуршание. И тишина.
Кто-то смеется. У входа в землянку стоит старшина:
— Хватит валяться, ежики.
Мы молча поднимаемся. Коли нет. Он бежит к холму, туда, где легко шла Нина. Я вижу издалека, как она медленно поднимается с грязного снега. А та, другая, лежит неподвижно. Лицом вверх.
Мы медленно, не сговариваясь, идем туда. И другие солдаты идут. Это первая наша мина. Первая. Наша.