Завтра, 2 июля, исполняется 120 лет со дня рождения Бориса Четверикова.
1948 год, Кремль, кабинет Сталина. Обсуждаются кандидатуры, выдвинутые на Сталинскую премию. Предварительный отбор сделан Союзом писателей и комиссией по Сталинским премиям. Последнее слово за Сталиным, тесты ему знакомы. Но все участники – руководство Союза писателей, главные редакторы основных толстых журналов – знают, что на столе, слева от кресла Сталина, лежит стопа книг и журналов, где могут быть сюрпризы.
Константин Симонов вспоминает это заседание:
«…Я сидел рядом с редактором «Звезды» Друзиным… Уже прошла и поэзия, и проза, и драматургия, как вдруг Сталин, взяв из лежавшей слева от него пачки какой-то журнал, перегнутый пополам, очевидно, открытый на интересовавшей его странице, спросил присутствующих:
— Кто читал пьесу «Вороний камень», авторы Груздев и Четвериков?
Все молчали, никто из нас пьесы «Вороний камень» не читал.
— Она была напечатана в сорок четвертом году в журнале «Звезда», — сказал Сталин. – Я думаю, что это хорошая пьеса. В свое время на нее не обратили внимания, но я думаю, следует дать премию товарищам Груздеву и Четверикову за эту хорошую пьесу. Какие будут еще мнения?
По духу, который сопутствовал этим обсуждениям на Политбюро, вопрос Сталина: «Какие будут еще мнения?» — предполагал, что иных мнений быть не может, но в данном случае их действительно не предполагалось, поскольку стало ясно, что никто, кроме него самого, пьесу не читал. Последовала пауза. В это время Друзин, лихорадочно тряхнув меня за локоть, прошептал мне в ухо:
— Что делать? Она была напечатана у нас в «Звезде», но Четвериков арестован, сидит. Как, сказать или промолчать?
— Конечно, сказать, — прошептал я в ответ Друзину, подумав про себя, что если Друзин скажет, то Сталин, наверное, освободит автора понравившейся ему пьесы. Чего ему стоит это сделать? А если Друзин промолчит сейчас, ему дорого это обойдется потом – то, что он знал и не сказал.
— Остается решить, какую премию дать за пьесу, какой степени? – выдержав паузу, неторопливо сказал Сталин. – Я думаю…
Тут Друзин, решившись, наконец, выпалил почти с отчаянием, очень громко:
— Он сидит, товарищ Сталин.
— Кто сидит? – не понял Сталин.
— Один из двух авторов пьесы, Четвериков сидит, товарищ Сталин.
Сталин помолчал, повертел в руках журнал, закрыл и положил его обратно, продолжая молчать. Мне показалось, что он несколько секунд колебался – как поступить, и, решив это для себя совсем не так, как я надеялся, заглянул в список премий и сказал:
— Переходим к литературной критике…»
Воспоминания Симонова опубликованы в конце 80-х, а десятью годами раньше в огромной питерской (тогда ленинградской) коммуналке я познакомился с человеком, который странно курил папиросы – пряча в кулак. Я поинтересовался – почему? Он замялся и после паузы неохотно ответил: это старая привычка, с Севера.
Это был Борис Четвериков. На «Севере» он провел одиннадцать лет. В 1945 году по доносу коллег-писателей Четвериков оказался в лагере. Реабилитирован в 1956-м. Много писал. Был успешным прозаиком, поэтом, публицистом. Пережил всех – и Сталина, и Друзина, и Симонова, но Сталинскую (в последствии переименованную в Ленинскую) премию так никогда не получил. А те одиннадцать лет считал «самыми страшными» и прожитыми «вне жизни». Умер в 85-ть. Но, наверное, не 85 минус 11, а плюс. И плюс, как минимум, треть века – на «Севере» год считался за три.
Андрей Лоскутов
