Советский Кеннеди: министр и Шостакович

Ремарки
Самое страшное было, когда наступила великая эпоха рок-музыки. Ведь она была откровенным вызовом тому самому «большому стилю» шепиловского поколения, и не только в СССР. Он это как вызов и воспринял. Хрип как элемент вокала: да вы что! Он даже к Эдит Пиаф относился с яростью

Самое страшное было, когда наступила великая эпоха рок-музыки. Ведь она была откровенным вызовом тому самому «большому стилю» шепиловского поколения, и не только в СССР. Он это как вызов и воспринял. Хрип как элемент вокала: да вы что! Он даже к Эдит Пиаф относился с яростью. Пытался, впрочем, что-то понять. Например, оперу Ллойд-Вебера «Иисус Христос суперзвезда», потому что Шостакович сказал ему, что «можно, наверное, и так делать музыку». Что-то понял. Но отдыхал все равно на классике.

  Давайте, в завершение этой главы, пройдемся по истории, описанной в шепиловских мемуарах, но достойной того, чтобы сегодня быть понятой заново.

  Это про Жданова. И про музыку. И про то, как Шепилов менялся.

  Если помните, мы уже говорили, что пришедший с фронта молодой генерал Шепилов отказался от многих назначений, даже министерского уровня. Но пошел работать к тогдашнему главному идеологу (и возможному наследнику Сталина) Андрею Жданову. Причем на должность довольно скромную. Он просто ему по-человечески понравился. И нравился до самого конца.

  Да, вот тот самый Жданов. Символ всякого зла, автор постановлений про любимую мной Ахматову и Зощенко… Ужас, да?  

  Когда я сегодня наблюдаю очередную вспышку ненависти к Жданову, рассказы о том, что он что-то слишком хорошо питался в блокадные месяцы в Ленинграде, то я не то чтобы не верю. Может, и питался. Но когда в ход идут такие аргументы, это выглядит как-то чересчур мелко и вызывает желание разобраться: а как на самом деле? И что это был за человек, Жданов: вот, допустим, мой дед пишет, что Жданов иногда, на даче у Сталина, садился поиграть на «Стейнвее». Интересно…

  Так чем Дмитрий Шепилов занимался у Жданова? А вот он стал инициатором принятия очередного постановления на темы культуры и искусства. Не об Ахматовой. О музыке. О своей любимой музыке.

  Истории со Ждановым в его мемуарах посвящены три подробные главы. Но давайте почитаем о том же в более коротком варианте – из архивных заготовок к лекциям уже 80-х годов. Это в принципе то же самое, но проще.  

  Итак, зачем Шепилов предложил и даже начал готовить текст постановления ЦК 1948 года о музыке: он искренне считал всяческие возникшие в мировой и советской музыке веяния «зловонными», и что медлить нельзя. Так же считал и Жданов.

  Вообще – отступим на минуту – стандартная ошибка политических бойцов в том, что они склонны считать своих противников подлыми червяками. Которые сами-то понимают и тайно любят какие-то идеи или направления культуры (в данном случае), но исключительно из страха – или, допустим, ради денег — пишут, поперек своим чувствам, всякие там постановления. А как насчет того, чтобы признать, что это у них – искренне?

  Так вот, у Шепилова были вполне определенные вкусы и идеи. Из письма 60-х годов: «Конечно, я говорю о подлинно народных песнях, а не о мещанских подделках под них, пошлых, надрывных скулениях, «жестоких романсах», которые так засоряют мозги и души наших людей, особенно молодежи, если мы вовремя и добротно не удовлетворяем их эстетические запросы».

  Мы – это, типа, партия, государство. Которые должны удовлетворять, а иначе…

  Или, из воспоминаний Владимира Карпова о беседах с Шепиловым уже в 80-е: получается, что Жданов вполне всерьез боролся с опасностью «ликвидации музыки», с попытками «разрушить храм искусства». И Шепилов, обожавший своих Чайковского с Рахманиновым и проч., тоже считал необходимым «предохранить композиторов от заражения бациллами модернистской патологии».

  И что же он для этого сделал, как разработчик текста постановления ЦК? Привлек лучших, или почти лучших. Тихона Хренникова и Александра Свешникова. И дальше, из моих бесед с дедом (да и из его мемуаров тоже), насчет Жданова: «позорные вещи с Анной Ахматовой и Зощенко, к которым он имел прямое отношение, историей ему не простятся. Не совсем ясна для меня и его роль в выходе постановления 1948 г. Дело в том, что мы начали готовить в отделе Агитпропа серьезный, но спокойный документ… Мы много беседовали».

  Мы – это Хренников и Свешников, и прочие профессионалы высокого класса.

  «Совершенно искренне говорю (к чему мне сейчас лукавить), что там не было даже признаков того, что потом прозвучало – антинародность и т.д. И никаких оскорблений в чей-то адрес! Больше того, я вообще не припомню там каких-нибудь фамилий… Своих вкусов я никому не навязывал и кого-либо персонально не касался… И то, что произошло потом, для меня и до сегодняшнего дня загадка».

  Загадка вроде как сегодня понятна: проект постановления прочитал товарищ Сталин и долго ругался, потребовал совсем иного, «конкретики». Но Шепилов занят другим делом — выгораживает Жданова. И не то чтобы без оснований. Жданов-то одобряет работу Шепилова (то есть Хренникова и Свешникова) как она есть, и вдруг…

  «И когда развернулась вся процедура с докладом Жданова, я был в шоке: совершенно другой поворот, чем тот, о котором мы говорили. Хлесткие ярлыки антинародности. И кому?! По отношению к тем, кем мы гордились, — Прокофьеву, Шостаковичу… Надо ли говорить, что удар был страшным – не только для тех, кого собрали воедино и обмазали такой грязью, но и для тех, кто стал тому невольной первопричиной».

  И то же, по его словам, думали Хренников и Свешников.

  Давайте еще раз скажем, в чем особенность подхода Шепилова – и того документа, который у него и коллег получился: своих вкусов они никому не считали возможным навязывать. Не говоря о том, что у Сталина оценка творчества композиторов переводилась из художественной в политическую, композиторов осуждают как представителей «антинародного направления». В такой ситуации (это я цитирую слова Шепилова в беседах с разными людьми) «творческая полемика на демократических началах» исключалась, композиторам предписывались нормы, которые вообще не должны быть предметом дискуссии. Да плюс еще и вводились организационные меры!

  Ну, и так же он отнесся к постановлениям насчет литературы, драматургии и кино, которые не готовил. И, конечно, уже в 50-е годы Шепилов демонстрировал другой подход, не ко вкусам, а к самим художникам.

  Что же касается самих вкусов и умения меняться, то тут есть одна занятная история. Он ненавидел – в 40-е годы! – Шостаковича. В смысле музыку, а не человека. А вот что касается человека, то нетрудно увидеть по биографии, что дальше, именно в «шепиловские» годы, Шостакович пошел вверх – и в творческом плане, и в, скажем, официальном своем признании.

  Но сама его музыка для Шепилова была все так же неприятна. Сейчас-то Шостакович кажется простым и ясным. Не Шнитке и не Артемьев, в общем, не говоря о Пендерецком. А тогда как-то было видно, что это совсем не Чайковский.

Получается, что – как и с Дудинцевым – у Шепилова действовал принцип «не люблю, не одобряю, но помогаю».

  И вот пришла отставка Шепилова. И уж кто-то, а Шостакович и знал, и имел полное право судить тех, кто был причастен к самым страшным месяцам своей жизни (после 1948 его выгнали из двух консерваторий, где он преподавал – по результатам постановления, того самого). И знал, кто и какую сыграл свою роль в них невольно. А тут такие события с Шепиловым. Одни бросали трубку, услышав его голос (в том числе бывшие близкие друзья), а другие…

  Шепилов о Шостаковиче: «я общался с ним периодически на протяжении многих лет, и эти минуты были для меня всегда счастливыми. Когда мы бывали в одном городе, то обычно перезванивались».

  Он его в итоге победил – Шостакович Шепилова. Заставил себя полюбить.

  Как? Они переписывались (письма я искал, не сохранились). Хренников замечает, что Шостакович всегда приглашал Шепилова на премьеры своих работ. Ну, совсем друзьями они не были. Не то что с Хренниковыми: дед звал их «Тишенька и Кларочка». И все же Шостакович звал его на дачу, играл для него вновь созданные произведения. И не его одного, а…

  В общем, у меня есть доказательства этой прекрасной истории. Целых два. Первое – неизгладимая картинка в памяти: человек без лица (оно как бы запечатано непроницаемыми очками, стекла толстые-толстые), подбородок и щеки неподвижны, зато постоянно пляшут, дергаются поднесенные к лицу пальцы… И второе доказательство, к нему можно прикоснуться. Диск (виниловый, конечно, на 33 оборота) с надписью: «Диме Косыреву на добрую память от Д. Д. Шостаковича».

  Пятнадцатая симфония. Удивительная, ясная, грустная.

  И – в порядке послесловия. Дмитрий Шепилов однажды говорил, что мечтает умереть в ложе Большого театра во время оперы. Такое вот представление о хорошей смерти.

  А как он представлял себе, наоборот… не жизнь, но возвращение во власть? Ведь ждал же и надеялся, долго-долго. Что раздастся звонок. Куда, думал он, его могли бы вернуть? В число членов ЦК? В советники экономического блока правительства? Какое из множества его лиц было бы признано наиболее нужным?

  И вот я возвращаюсь после долгой командировки в СССР, полный планов и сил (весна 1991 года – тогда много таких было, с планами). Дед приглашает меня, даже закрывает дверь (от жены Марьяны – почему?) и говорит: хочу тебе что-то важное сказать.

  Ему позвонили от Горбачева. Предложили стать директором Большого театра.

  Мы долго молчали, потому что я уже знал, что он скажет дальше. Вот то самое – «мне 86 лет, я не смогу это выдержать». И потом оба одновременно сказали: жаль. Я лишился мечты иметь почти «свою» ложу, он – вот того самого прекрасного конца.

  Я потом даже думал – может, мне это померещилось? Но нет, читаем – в 1991 году назначен новый генеральный директор Большого театра Владимир Коконин. Значит, что-то было, искали кандидатов…

  Но самое главное – оно пришло, пусть поздно. Он дождался. Справедливость есть. Ему позвонили.

   См. также:

   министр и опера


  
министр и «оттепель» 

   министр и классицизм


Оцените статью