Портсигар

  Ученик третьего класса «В», Серёжа Большов, не оправды­вал своей фамилии. Мальчишки-одноклассники, за исключе­нием одного Клочкова, коренастого крепыша, длиннее Серёж­ки на голову. Бледность лица, худенькая шея были следствием перенесённой в раннем детстве скарлатины, давшей осложне­ние на сердце.
    Серёжку угнетало, что врачи освободили его от занятий физкультуры и труда. При всей своей внешней полноценно­сти он не мог её доказать на уроках, требующих подвижно­сти, ловкости и силы. Он, правда, не терял времени, читал, много читал, но количеством прочитанных им книг свер­стники не интересовались. Его попытка пересказать «Вели­кое противостояние» на уроке чтения кончилась неудачей. К его голосу не прислушивались. В классе стоял какой-то гул. Учительнице не раз приходилось прерывать его, делая заме­чания ребятам.
   На переменках мальчишки часто футболили старой шап­кой, но попытки Серёжки присоединиться к ним пресекались: он был балласт и только мешал. Впрочем, как-то раз ему до­верили стоять на воротах, но шапка имела досадное свойство, как и ребята, игнорировать его усилия. Она не давалась в руки, увеличивая счёт в пользу нападающих. В результате он полу­чил обидную кличку Дырка. Угрюмцем он от этого не стал, но невидимый барьер, отделявший его от большей части класса, ощущался ещё заметнее. Серёжка отставал от ребят, как вин­товой самолёт от реактивных собратьев.
   А ещё недавно всё было иначе! Первые два класса он учил­ся в другой школе, но к большой досаде Серёжи его родители переехали на новую квартиру. Он лишился своего круга ребят из класса и двора, с которыми когда-то учился ходить, лепить снежную бабу, лазить по чердакам, играть в войну.
   Дом, в котором поселились Большовы, отделил трёх своих предшественников от вокзальной площади, придал чёткость и законченность военного каре большому двору. Многие ново­сёлы знали друг друга. Они переехали из одноэтажных бараков завокзалья, предназначенных под снос; реконструкция стан­ции того требовала.
   Мальчишки и девчонки двора были давно знакомы, играли вместе, а Серёжка опять остался в стороне. Ему хоте­лось с ними играть, но он стеснялся подойти: вдруг они его не примут?
   Последние сентябрьские солнечные дни напоминали о тё­плом лете. Осень календаря онемела перед голосистой детво­рой. Улетающие на юг птицы, листва под ногами не смущали ребят, они угорело гонялись, прыгали и скакали вопреки увя­данию природы.
  Пацанва двора «хворала» игрой в «салки». С утра до вече­ра ребята обстукивали стены домов стреляными гильзами. Вот эти гильзы «бегали» друг за другом и салили. У Серёжки гильз не было, и он стоял поодаль, наблюдая за игрой.
   – Эй, ты, в новом доме живёшь? Что-то я тебя раньше не видел? – окликнул Серёжку длинный парень в серой кепке. Карманы его штанов, полные трофеев, вздувались, как бока сытой лошади, он был самый везучий из игроков.
    – В новом, – кивнул Серёжка.
    – А чего не играешь?
    – Салок нет. Да и не умею я.
   – А чего здесь уметь? Везение иметь надо! Вот эти, – и он небрежно махнул рукой в сторону трёх ребят, игравших с ним, – продувалы. А ты, может, везучий? Хочешь, возьми у меня в долг. Пять штук по пять копеек. Двадцать пять копеек пять штук. Деньги на курево нужны. А?
    – У меня нет денег, – потупившись, покрываясь красными пятнами, прошептал Серёжка.
    – Тебя как зовут?
    – Сергеем. А тебя?
   – А меня – Сашок, от горшка вершок, – улыбаясь, ответил длинный. Серёжке понравилась грубоватая шутка. Парень был взрослее и намного сильнее окружавших его ребят, и Серёжка согласился.
    – С вас пятьдесят копеек, чемодой моловек, – разгибаясь, сплюнул на землю Сашок.
    Серёжка растерянно молчал, он проиграл два раза.
    – Ты не понял меня, молодой человек?
    – Где же я возьму? У меня нет. Может, ещё поиграем? – не­уверенно спросил Серёжка.
    – Э-э, нет, чемодой моловек. Крайний срок завтра. Или десять салок, или пятьдесят копеек!
   – Мама может не дать, а папа только послезавтра приезжа­ет из командировки… – начал было объяснять Серёжка.
   – Завтра! Иначе… – с угрозой оборвал его Сашок и, запу­стив руки за пазуху, плавно, со значением вытащил её. Пальцы отсвечивали тусклой тяжестью кастета. – Теперь понял? Пош­ли, робя.
    Серёжка остался один. Обида душила. Слёзы бессилия за­капали из глаз.
   Вечером, когда мама пришла с работы, Серёжка так и не осмелился попросить у неё денег. Уже лёжа в постели, он за­давал себе опасные вопросы, приведшие не одно поколение русской интеллигентной молодёжи к крайностям противо­законным: «Кто виноват?» и «Что делать?». На первый вопрос ответ пришёл довольно быстро: сам и виноват. Второй мучил дольше. «Он курит. Ему нужны деньги на курево. Папа не ку­рит, но у него есть старый портсигар с папиросами».
   Серёжка вылез из-под одеяла, на цыпочках подошёл к письменному столу, выдвинул верхний ящик и достал метал­лический, плоский портсигар. С крышки на него смотрели три чеканных богатыря. Открыв его, Серёжка увидел два ряда жёл­тых, сухих папирос, туго перехваченных, как патроны в обой­ме, поясом резинки.
    В эту ночь портсигар лежал не в ящике стола, а под поду­шкой Серёжки.

                                                                                  2

   На следующий день в школе Серёжка чувствовал себя от­вратительно: он взял без спроса вещь отца. Прежде он никогда этого не делал. Ему было стыдно, противно. Он задумался. А портсигар между тем лежал в портфеле с учебниками, и его, ве­роятно, ничего не мучило.
   У подъезда Серёжкиного дома, на скамейке, сидела вче­рашняя компания. Серёжа заметил их ещё из глубины двора и пошёл медленнее, надеясь на чудо. Сидевшие вокруг Сашка ре­бята смеялись, наблюдая, как тот носком ботинка забрасывал чью-то тюбетейку на голову. У Серёжки немного отлегло. Он заулыбался и зашагал бодрее.
   – Серёга, а ты чего, как гусь, вышагиваешь? – крикнул с лавки Сашок. – Вам что, клизму в школе ставили?
    – Нет, – смутился Серёжка, останавливаясь.
  – А что так странно идёшь? Вот так, – и Сашок, утриро­ванно вертя задом, изобразил семенящую походку Серёжки. Компания взорвалась гоготом, и Серёжка засмеялся тоже. «Ну вот, всё обошлось. Всё в порядке», — подумал он, смеясь ещё громче.
   – Так, так, так! – застрекотал пулемётом Сашок, улыба­ясь, как фокусник на арене, – однако, – нажимая на «о», про­должал он, – потехе час, а делу время. Должок, чемодой моловек, немедля.
    Серёжка захлопал глазами. Чудес сегодня не будет.
    – Я… у меня, – запинаясь, бормотал он, – денег нет… есть папиросы, ведь ты куришь?
    – Что  за  папиросы?   «Дукат»,   «Казбек»,   «Герцеговина флор», «Беломор»?
   – Я не знаю. – Серёжка щёлкнул застёжкой портфеля и протянул портсигар Сашку. – Папины. Ещё фронтовые, с войны…
     – У-у, да их курить нельзя, сыпятся. Ты бы ещё деникинские из музея приволок!
     – Зачем ты их ломаешь? Не надо! Оставь! – Серёжка по­пытался остановить Сашка.
   – Гнильё можешь взять, на кой оно мне? – и, выбрав остав­шиеся папиросы, он пучком протянул их Серёжке.
   – А теперь фокус-покус-мокус! Уважаемая публика! Зай­мите места согласно купленным билетам! — тараторил Сашок, подбрасывая кувыркавшийся портсигар, ловко подхватывая его то рукой, то сорванной с головы кепкой.
   Серёжка только взглянул на кирзовые ботинки Сашка, отбивавшие чечётку, как тот закинул портсигар себе за пазуху.
   – А портсигарик наполовину мой, – осадил Сашок дер­нувшегося Серёжку. – Полтину ты мне должен? Должен. Ценю твоих муромцев в рубь. Полтину выиграешь – верну. Проиграешь – портсикмой. Даю тебе десять салок на откуп.
    – Нет, нет. Не могу. Это отца, отдай…
    – Гони монету, а нет, вали…
   Очень стараясь выиграть, Серёжка всё равно чаще не до­тягивался мизинцем и большим пальцем до гильз.
   Сашку это удавалось. Он резко сжимал щепотью пальцы — и гильзы послушно стукались друг о друга.
   Проигравший Серёжка, всхлипывая, не уговорил Сашка потерпеть с долгом до приезда отца. Портсигар был добычей победителя, и он не собирался отдавать её.
    – Вали отсюда, клизматик, и если пикнешь, будет тебе «бо-бо», – зло процедил сквозь зубы Сашок.

   Несколько дней после разговора с отцом Серёжка провёл в лихорадочном поиске Сашка. Сашок исчез. Он не жил в их дворе. Ни один из пацанов его компании на Сережкины рас­спросы толком ничего не ответил.
   А в Серёжкиной семье всё шло так, будто и не произошло никаких происшествий. Его любили. И это ещё больше взвин­чивало мальчика. Он был одержим желанием вернуть портси­гар папе. Вина перед отцом жила с ним в школе, дома, на улице, ложилась с ним в постель.
    – Папа сегодня уезжает, недели на три, – обронила мама, провожая Серёжку в школу.
    – Как? Во сколько?
    – Вечером. В семь двадцать. С первого пути. Поезд двад­цать. Вагон три.
   После школы Серёжка обегал всё в доступных для него пределах, но Сашка так и не нашёл. Даже старые деревянные пакгаузы, покинутые из-за реконструкции, были им обследо­ваны. Тщетно. Нет Сашка. Нет портсигара.
   Выйдя на площадь, он увидел, как дёрнулись стрелки больших вокзальных часов: 17.25. Два часа – и папа уедет, гру­стя, расставаясь с мамой и с ним, Серёжкой. Грусть отца, воз­можно, будет больше оттого, что в столе, рядом с боевыми на­градами, не будут лежать чеканные богатыри.
    – Мальчик! Мальчик, постой! – остановил идущего к дому Серёжку женский голос.
    Серёжка оглянулся.
    – Да-да, тебя! – торопливо подбегая и улыбаясь ярко-красными губами, крикнула женщина. — У меня поезд в девят­надцать двадцать, мне нужны цветы.
    – Цветы? – не понимая, переспросил Серёжка.
   – Цветы, цветы, – возбуждённо повторила женщина, – вы, мальчишки, все сорванцы, мой такой же растёт. Помоги! Вон там есть цветы, – и она махнула рукой в сторону привокзаль­ного сквера. – Сорви несколько… три… пять… а я тебе рубль заплачу. Сорви, миленький. Рубль заплачу!
   Серёжка уже разглядел остановившую его женщину. Она ему не понравилась. Он отрицательно мотнул головой, но рубль, этот проклятый рубль, вернёт папе украденный им портсигар! Папа приедет, обнимет маму, погладит Серёжку, а потом вдруг ему захочется открыть ящик письменного стола, а там, как всегда, его богатыри.
    – Сейчас! – выпалил Серёжка,
   Он нарвал цветов быстро, ловко. И столь же быстро и лов­ко бежал, уворачиваясь от столкновения с прохожими. Бежал быстрее всех крепышей его класса.
   Рубль в Серёжкиной руке был похож на смятую негодную промокашку, но сейчас эта бумажка перетягивала все его са­мые дорогие игрушки.
   Вокзальные куранты сыграли и пробили семь раз. 19.00! Двадцать минут – и папа уедет. Серёжка помчался к поезду. Взбежав по гранитным ступеням на перрон, он увидел мужчи­ну в длиннополом, сером габардиновом пальто. Правый рукав его был заправлен за пояс. Он был пуст. У ног стоял чёрный фибровый чемодан. Однорукий доставал портсигар.
    Серёжка сбился с ритма бега.
    Однорукий раскрыл портсигар, зубами вытащил папи­росу.
    Серёжка остановился, тяжело дыша, не отрывая глаз от мужчины в сером пальто.
   Однорукий опустил портсигар в карман. Серёжка шагнул и ещё шагнул, и шагнул ещё к мужчине в сером пальто, с чёр­ным фибровым чемоданом.
    Однорукий, пожёвывая мундштук папиросы, вынул коро­бок спичек.
    Серёжка ещё ближе подошёл к однорукому.
   Мужчина прижал коробок спичек плечом отсутствую­щей руки к пруту перронной решётки, чиркнул спичкой, но не успел прикурить, как пламя погасло.
    Серёжка стоял перед одноруким, почти вплотную, пере­бегая глазами от кармана его пальто к лицу.
    – Малец, а ну-ка, помоги, – и однорукий протянул коро­бок Серёжке.
    Серёжка взял коробок. Зажёг спичку.
    Однорукий  наклонился  и  большой ладонью  заслонил вспыхнувший в руках Серёжки огонёк.
   – Спасибо, малец, – и однорукий широко улыбнулся. До­брая улыбка его не умещалась на лице, чуть сдвинула назад и вверх уши.
    – Встречаешь или провожаешь? – спросил Серёжку одно­рукий.
    – Провожаю… а можно мне ваш портсигар посмотреть?
    – Куришь? — Однорукий клокочуще, открыто засмеялся, –  ну и ну, — и опустил руку в карман.
    – Да нет, мне посмотреть.
    – Во! Смотри!
   На широкой ладони однорукого Серёжка увидел серебря­щийся портсигар. На крышке его были выбиты пупырышки.
    – Спасибо, – торопливо поблагодарил Серёжка, – поезд уйдёт, а там папа. До свидания.
    – Подожди. Ты посмотри с другой стороны. Во, какой кра­савец!
    С крышки на Серёжку смотрели богатыри.
    – Папин! Это папин! – вцепился в портсигар Серёжка.
    – Да подожди. Как же так, папин?
    – Это папин, папин! Я его в «салки» проиграл, это…
    – Подожди. Да погоди реветь, чудак-человек. Я купил его здесь, на толкучке, за два рубля…
    – Это папин! – перебил Серёжка. – Я его у него…
    – Постой, малец, – и однорукий, обняв Серёжку, усадил его на чемодан.
   – У меня есть рубль! Вот! – и Серёжка протянул искря­щуюся влажными точечками ладонь с грязно-жёлтым ком­ком. – Это папин… Его друзей на войне убили в машине, а он нашёл его…
    – Постой, малец, – стирая улыбку, прошептал однорукий. – Постой…
    Воспалённые глаза его жадно всматривались в Серёжку.
    – Алёшка? — прохрипел задыхающийся однорукий. – Алёшка Попович?
    «Поезд номер двадцать отправляется с первого пути. Просьба провожающих выйти из вагонов».
   Большой, седовласый, однорукий мужик подхватил Се­рёжку и побежал по перрону, пугая и расталкивая провожаю­щих тронувшегося поезда.
    – Вагон? – крикнул он коротко, как команду «огонь».
    – Три! – понял Серёжка.
   – Догоним! Догоним Алёшку Поповича. Жив ещё Дми­трий! Жив ещё! – кричал, не стесняясь, бывший солдат.
   – Мама! Вон мама! — маленькой боевой трубой закричал Серёжка, показывая рукой с портсигаром в сторону машущей платком женщины. Поезд набирал скорость. Однорукий на бегу почти сбросил около матери Серёжку.
    Он увидел высунувшегося из окна Алексея и закричал ещё громче:
    – Алё-ха! По-по-вич! Это я – Добрыня!

    Владимир Конкин,
    1985 г. (нов. ред. 1992 г., апрель)