Сегодня, 10 лет назад. Запахи, которые нас волнуют

Десять лет назад… Мы рассказывали о запахах, которые человек запоминает на всю жизнь. Вернее, не мы, а ученый Евгения Жирихина. А мы слушали и каждый вспоминал что-то свое.



  «Мужская» территория. Дети «поколения перелома» увезли в эмиграцию не только глубокое уважение к своим — часто погибшим — отцам, но и обонятельные воспоминания о них. Запах вещей отца восхищал маленького Костю Веригина (1899-1982, русский офицер, эмигрант, один из создателей "Шанель № 5" — ред.). Отцовская «территория», кабинет, имела собственный запах. Там соединились ароматы ценных пород дерева, из которого были сделаны мебель и рамы старинных картин, кожаных переплетов и пергамента книг из его библиотеки, бумаги на письменном столе, охотничьих принадлежностей. Этот сложный аккорд обладал мускусным ароматом с «тончайшим благородным оттенком юфти». К нему обонятельная па¬мять добавляет аромат пылающего камина (в Ялте зимой его топили дубовыми дровами, а поздней осенью — виноградной лозой); «благоухание» ликеров и «горячего черного кофе с коньяком «Мартель», который отец пил по вече¬рам»; вкусного canard’a — кусочка сахара, опущенного на секунду в чашку кофе, который дети получали от отца перед сном. Тонкий аромат дорогого табака, как и хорошего парфюма — один из самых ярких запахов, ассоциирующихся с мужским дворянским миром. «Засыпая, я еще долго чувствовал запах отцовской сигары…» — вспоминает К. Веригин.

  «Я любила его запах, где смешивалась гаванская сигара с крепким брокаровским одеколоном», — говорит Нина Берберова (1901-1993, русская писательница, поэтесса). Дед Нины Николаевны, врач с парижским образованием, «в черном с иголочки сюртуке и белом атласном галстуке, надушенный, расчесанный», любил, чтобы у него под рукой было «зеркало в серебряной оправе» и «флакон замысловатых духов, которыми он, не стесняясь посторонних, время от времени душил свою белую, прямую шелковую бороду».

  Впрочем, аромат дорогого одеколона был скорее запахом не кабинета, а спальни. Спальня отца казалась темнее, чем кабинет, вспоминает Нина Берберова, зато воздух в ней был «ароматнее»: «В темных тяжелых шторах, в мягком ковре, в бархате кресел, в волчьей шкуре около кровати был разлит аромат тонкого табака, дорогих сигар, вежетали от Пино и «Ideal» от Убигана да еще личный запах отца — его здорового молодого тела». Не все курили дорогие сигары, но людей более-менее состоятельных всегда сопровождал запах качественного табака. Георгий Иванов (1894-1958, русский поэт, прозаик и публицист) о знакомом докторе писал: «дымя душистой папироской». Мода того времени требовала, чтобы автор туманно-мистических символистских стихов сам благоухал «духами и туманами». Георгий Иванов вспоминает с иронией о многочисленных поэтах — «надушенных и томных», с хризантемами в петлицах и внешностью, безошибочно свидетельствующей об «изяществе музы». Например, новый этап в творчестве «апостола петербургских эстетов» Михаила Кузмина (1872-1936, поэт, прозаик, драматург) начинается после того, как он перестает душить свои письма духами «Астрис», слишком резкими и приторными даже для женщин. Однако «в биографии Кузмина сбритая борода, фасон костюма, сорт духов или ресторан, где он завтракал, — факты первостепенные». Художественный критик журнала «Аполлон» Н. Пунин читает на поэтической вечеринке свои стихи, благоухая Герленом и дымя египетской папиросой. (После революции он станет комиссаром Отдела изобразительных искусств и будет носить полушубок. Запах Герлена сменится запахом кожи.)

  Махорка. После революции «мужская» и «женская» территории дворянского дома просто перестали существовать. Пространство квартиры слишком сжалось, а их прежним обитателям стало не до цветов и будуаров. Многих дворянских детей вместо собственных классных комнат ждали сиротство и нищета. Дорогой коньяк и хороший кофе остались в далеком прошлом, а за хранение охотничьих принадлежностей платились жизнью. Единственным запахом «мужской» половины дворянского дома, «просочившимся» в послереволюционную жизнь бывшей элиты, стал запах табака — впрочем, мало напоминавший тонкий аромат дорогих сигар.

  Владимир Набоков (писатель, 1899-1977) вспоминает один из тех парадоксальных поворотов человеческой судьбы, которыми изобиловала эпоха. В 1904 г. у его отца в Петербурге гостил только что назначенный Верховным Главнокомандующим Дальневосточной Армии генерал Куропаткин. Через пятнадцать лет, во время бегства из захваченного большевиками Петербурга, «где-то снежной ночью, при переходе какого-то моста остановил (отца) седобородый мужик в овчинном тулупе. Старик попросил огонька, которого у отца не оказалось. Вдруг они узнали друг друга». Это был генерал. Гаванскую сигару заменила махорка. Курево стало неслыханным дефицитом, его качество резко упало, а значит, до неузнаваемости изменился и запах. Когда табак превратился в объект желания, когда достать его стало крайне трудно, сам акт курения превратился в символический жест: так спокойно докуривает папиросу перед расстрелом Николай Гумилев.

  Запах табака перестал быть мужской привилегией. Курить стали и женщины из бывшей дворянской элиты — увлечение, до революции позволительное лишь наиболее экстравагантным и эмансипированным особам, богеме. А в начале 1920-х гг. дальняя родственница Бунина пишет ему в эмиграцию: «Старуха княжна Белозерская сидит в лохмотьях в ужасном холоде, курит махорку». В изгнании в Праге, в «тесной квартире», мать Набокова (и жена одного из виднейших сановников дореволюционной России) сидит с «папиросой собственной набивки».

  У папиросы, раскуренной Георгием Ивановым мартовским днем 1919 г. на углу в Петербурге, уже особый «весенний» вкус, но «вонь» серной спички, очевидно, дешевой и некачественной, он слышит так же отчетливо.

  Большевистская номенклатура на закрытых партийных вечеринках и в 1918 г. не отказывала себе в «душистой сигаре». «Бывшие» тоже могли отыскать курево: к более «благополучному» 1922 году в Петербурге начали возникать тайные кафе (обедать здесь, чувствовать запах «борща с пирожками» и «чахлых эклеров» — предел благополучия для небольшевика), тайные парикмахерские (с забытым запахом одеколона), тайные папиросные лавки. Конспирация придавала особый вкус продававшимся там дрянным папиросам, которые продавцы беззастенчиво именовали «настоящей старой толстой «Сафо» (сигарой) или «довоенным «Зефиром» (папиросами).

  Простым людям тоже нужны были «положительные» запахи. И они их получили: «Стратостат», «На посту», «Наш ответ колхозникам», «Пионер», «Танк», «Беломорский канал», «Ответ Георгиевским колхозникам», «Привет челюскинцам», «Ударница Георгиевских полей», «ГТО», «Метро», «Колхозная победа», и даже «Совмонголтувторг» — получили все же не духи и даже не одеколоны, а самый массовый «носитель» запаха (и чистоты!), — мыло. Дешевые мыльные отдушки были просты, как идеологические штампы, выбранные в качестве названий. Использованные в них понятия должны были стать такой же частью повседневного быта, как кусок мыла. Простенький запах мыла «Беломорский канал», «На посту» или «Колхозная победа» позволял «миру живых» принимать репрессии как должное. Подмена страшной действительности приятным запахом удалась. А госструктура, занимавшаяся производством и продажей парфюмерии, называлась по пролетарски просто: треста «Жир-Кость».