It’ Doors, Man! 3

    Помните песню?
    Далёко, далёко за морем стоит золотая стена. В стене той заветная дверца, за дверью – большая страна…
    Бог её знает, как она обошла рогатки Главлита, но только с неё для двух поколений савейских людей начиналась Америка. Образ прекрасного далёка со временем обрастал разными конкретными подробностями, вроде …не порвутся джинсы Lee, или Ich bin Berliner ein, но каждый раз новая ленточка вязалась на то самое, первоначальное дерево песни про счастливы здесь человеки. Отсутствие географических координат было неспособно сбить нас с курса: мы точно знали, где стоит искать этот ключик.
    И даже Илюша Кормильцев с его гудбай, Америка, оо! зафиксировал расставание не с мечтой, а лишь с географической её анонимностью.
    В жизни каждого человека будет момент, когда у него появится шанс потрогать мечту за тёплое вымя.
    Я жил в Америке и ишачил на заправке.
    Нет, ишачить-то можно где угодно. Полы в супермаркете по ночам мыть. Стеклопакеты на фабрике клепать. Шприцы курицам вставлять. Много работ для раши в большой стране-то. Но познать душу своей детской мечты, разложить её на базовые элементы – это не повсюду доступно. Только там, где американцы расслаблены и чувствуют себя в привычной среде. Например, на заправке, куда они заезжают every f..king same different day.
    Или в пабе, куда я сейчас направляюсь.
    Хожу я в маленький паб у моста развязки просёлочной дороги, на которой в ньюджерсийской глухомани стоит моя заправочка, с дорогой побольше, построенной на деньги штата и называемой в обиходе turnpike. Хожу затем, чтобы посмотреть на американцев – как они развлекаются, как болеют за свои Devils и Falcons, – чтобы похлебать местное red’ под бренчание гитары Джонни Кэша, доносящееся из музыкального автомата, и чтобы посмотреть на пару молодых барменов – ирландку и креола – ловко и душевно раздающих дринки облепившим овал стойки реднекам. Можно ещё сыграть в pool по три бакса за партию и покурить сигару.
    Последнее немаловажно. На работе, где проходит большая часть моей американской мечты, ясное дело, не покуришь: заправка всё-таки. В апартменте, куда с работы ещё добраться надо, ни на что, кроме как рухнуть на три сложенные стопкой матраса, времени нет. Выходной – раз в месяц. И есть ещё полтора часа в воскресенье с утра: заправка должна открываться аккурат за полчаса до начала проповеди.
    А в 7-11 никарагуанки лежат по цене от 3 до 5 баксов. И их надо отведать. Не на велосипеде же, по дороге с работы? Слава богу, есть Douglas’ с его полумраком и креслами толстой кожи.
    И вот я иду туда. Сегодня вторник, времени – полночь. Странное время для бара, правда? Плевать, что сна останется три часа. Оно того должно стоить. На Superbowl я опоздал, зато вот первый вторник после первого понедельника посмотрю.
    Народу что людей. Придётся присесть где-то вдалеке от стойки и наблюдать, как уставившиеся в экраны под потолком аборигены встречают очередные цифры экзитполов откуда-то из Небраски и Орегона радостным или досадливым опрокидыванием.
    — Constantine! Howe’re You! Dark? Ватка?
    Джейми прекрасно знает, что я водку из американских рук не пью. Дважды в неделю филараплю её, и мы перекидываемся парой фраз. Ей уже сто раз разжёвано, что Абсолют – это водка, а не кусочек коттона, умещающийся в щепоть. Всё равно коверкает имя русской души.
    Само собой, приносить и распивать запрещается. Палюбас. А вот с табаком демократичнее. Кури что принёс, слова никто не скажет.
    Я беру свой Sam Adam’ и распечатываю соотечественницу Виолетты Чаморро, женщины-мечты. Её гладкая кожа цвета какао равнодушно отражает красно-синие пятна электоральной карты Соединённых Штатов, поминутно мелькающей на экранах.
    Присматриваюсь. Здесь местные, почти все с той или иной частотой заправляются на моей станции. Посетители бара, болеющие за Джей-Даблъю и человека, придумавшего Интернет, сидят вперемешку. Первые возле стойки, и в углу с дартс, и на диванах – какие-то расслабленные и, кажется, чем-то разочарованы. Вторых, хоть и явно меньше, отличает гордая осанка и ехидность усмешки, притаившейся в углах губ.
    Кажется, один только Луи не переживает. Четыре дня назад, направляясь на уикенд куда-то в Поконо, Луи заправляется у меня.
    — What do You think the Presidential’ about, Loui?
    Луи смачно сплёвывает и щурится:
    — Two loosers!
    И прыгает в кабину трейлера. Чёртов хиппи. Тут вся страна, можно сказать, покололась, а ему с высокой колокольни. Парень из констракшна прямо на заправке с женой чуть не в драку:
    — Эта страна была основана как республика!
    — И при этом её основали демократы!
    Я сочувствую парню: он ездит на «мустанге» с вирджинскими номерами и на капоте у него пламенеющими буквами выведено General Lee. Южная гордость. Осколок культуры, частью которой когда-то были Пушкин, Батюшков и Василий Татищев. И мне не нравится его толстая, вечно увлечённая своими ногтями поклонница похотливого саксофониста.
    Они здесь. Он явно расстроен: и Нью-Джерси, и соседняя Пенсильвания на всех мониторах стойко в синем. Она беззаботна и опять рассматривает маникюр.
    Протискивающийся мимо меня парень лет тридцати в расстегнутой клетчатой рубахе и жёлтых ботинках со стальными носками хлопает по плечу:
    — Mmmmm…Hondurian?!
    — No money for commies. Nicaragua.
    Второй хлопок по плечу, ещё сильнее, удостоверяет: ответ принят и засчитан.
    Бар начинает пустеть: работающая Америка уже в пять утра начинает свой бесконечный ежедневный трафик. И радость, и грусть от комментариев и прогнозов – не больше, чем от выигрыша или проигрыша 76ers: будет день, и на нашей улице перевернётся инкассаторский грузовик… Возле постепенно пустеющей стойки остаётся седой мужик в шейном платке и шляпе, похожей на русскую армейскую «афганку». Он явно пьян и кренится во все стороны, но всегда – ровно в ту, где стоит недопитый кем-то «последний дринк». Креол с боязливой неприязнью косится на старика, но голос повысить или пригрозить – ни-ни. Вот оно, Вторая поправка в действии.
    Я решаюсь сменить дислокацию и перемещаюсь к музыкальному автомату. Весь вечер он изрыгает Мадонну. Она реально как Пугачёва: из каждого утюга. На работе – из каждой третьей тачки звучит. Не хватало ещё здесь эту отраву глотать. Заправляю юкс, из списка выбираю Riders On The Storm. Машина продолжает тошнить Material Girl. Снова юкс, People Are Strange. Начинается трек Justify My Life. Ах, ты ж тупая скотина. Снова юкс – и Alabama Song. И – American Prayer. И – Light My Fire. Ну, что, съела, ублюдочная железяка?
    На экранах начинается заваруха по поводу неясности подсчёта голосов выборщиков от Нью-Мексико. И вот уже час как что-то смутное происходит во Флориде. Поникшие головы республиканцев периодически запрокидываются вверх и рты раззявливаются в ожидании чудесного спасения. На харизму Шварца надежды нет: калифорнийские пидарасы голосуют за осла.
    Музыкальная мясорубка всё-таки ломается. Вместо очередной ходящей по кругу Crazy For You таки раскатываются мощные синкопические аккорды Манзарека. This is the end… my lonely friend… Парни отрываются от биллиарда и с лёгким кивком в мою сторону поднимают свои пинты Coors. Тётки из компании клерков, заскочивших после работы да так и застрявших, начинают поглядывать на раскрывшуюся во всём своём великолепии витолу и плотоядно скалятся.
    Где-то на четвёртой песне, когда транс скорби по Великой эпохе, когда Америка была Америкой, накрывает всех и бесповоротно, моя никарагуаночка отдаётся последним ласковым поцелуем и отправляется на блюдце под бормотание внезапно оживившегося пьянчужки:
    — What’ up…oooph…what’s it…whoom… What’s a…a music?!
    Бармен, успевший проклясть и выборы, и тупых политиков, и не менее тупых голосователей, и Верховный Суд, и ARA, и гринпис, загорается: вот он, моральный реванш! Его слова полны такого заряда осуждения, что чувствую даже я, наглухо невосприимчивый к интонационным смыслам американоречи раша с бензоколонки:
    — It’s Doors, man!
    И, видимо, так велик этот позор неузнавания, что алкаш пятится, взмахивая руками и в шесть секунд исчезает из паба. Он уходит, и никто не протягивает ему руки, не подвигается, уступая дорогу. Потому что состояние и впрямь должно быть скотским, чтобы не узнать впитанное с молоком матери: А покажи-ка, братец, мне дорогу в бар!
    Назавтра я узнаю, что каток NASDAQ не осилит эверглейдский камешек, и мой словарный запас мгновенно пополнится словечком «рекаунт». Я приеду в Нью-Йорк в день двадцатилетия гибели Джона Леннона и найду особняк Дакота. На скамейке возле Flashing Meadows, где по случаю соберутся старые хиппи, я обнаружу трогательную открытку детского почерка со словами, написанными фломастером: in memory of James Douglas Morrison, the perfect Poet was born December,8 in Melbourne, Fl. А на выходе из ворот Центрального парка толпится десяток клоунов с плакатами, требующий рекаунта вот уже второй месяц кряду. Ну да, Пятая поправка. Но всё равно, клоуны.
    Им-то ведь даже не скажешь:
    — Это Дорз, мужик!
    Потому что не мужики.
    Уже столько лет прошло, а я до сих пор думаю, что мы с моей никарагуанкой и вправду помогли нескольким жителям захолустья Огородного штата на несколько минут вспомнить, кем они были до того, как сумасшествие political correcsy затопило умы и сердца. Когда золотой ключик отпирал дверцу, ведшую в действительно большую и прекрасную страну. И что в статистически смешной, но исторически величайшей победе жены и матери Президентов как-то замешаны Джим Моррисон, я и Виолетта Чаморро.

    Константин Бельфор,
    Санкт-Петербург,
    специально для Сигарного портала