ДЕМАВЕНД. Мемуары несостоявшегося пенсионера. Часть IX

Записки афисионадо
…Я шёл по гребню за Рязановой. К пяти тысячам мы уже сделали пару коротких остановок. Солнце взошло, но его холодные, бледные лучи лишь скользили по соседнему гребню, мы всё ещё оставались в тени. Холодно и ветрено. И с каждой сотней метров холоднее и ветренее, но пока не так тяжело, слава Богу.
  ДЕНЬ № 7
  …Я шёл по гребню за Рязановой. К пяти тысячам мы уже сделали пару коротких остановок. Солнце взошло, но его холодные, бледные лучи лишь скользили по соседнему гребню, мы всё ещё оставались в тени. Холодно и ветрено. И с каждой сотней метров холоднее и ветренее, но пока не так тяжело, слава Богу.
  Последние полтора часа я был занят буфом, от дыхания он весь вымок и мешал нормально дышать. Дышать без него я не решался, и без того сопли не проходили уже третий месяц. Какие-то привязчивые в этом году сопли. Вирус я подхватил ещё в апреле, и всё время до Горы думал: «Пройдут! Куда денутся. Время ещё есть…» Не прошли. И теперь на восхождении я с ними боролся, и всё чаще думал, как бы поменять буф на балаклаву.
  И куртку на пуховку.
  И чайку бы попить.
  И ещё хорошо бы встать минут на пятнадцать…
  И ещё лучше без ветра.- Khamid we need place without wind! — кричу я.
  — Here is no such place… — отвечает гид.
  — Что он говорит? — переспрашивает Галя.
  — Говорит, тут везде ветер.
  — А подъём тут тоже будет везде?
  — По описаниям, Рязанова… Средний угол здесь… — говорю я прерывисто, дышу часто, как и положено на такой высоте, — тридцать градусов…
  — Да иди ты!
  — Иду, Рязанова, иду…
  Но в некоторых местах взлетало, и правда, крутёхонько. Жумары не нужны, но палки задирать приходилось высоко. Может, ледоруб? А то тащим их…
  Ночь провели беспокойно. Спать вшестером в маленькой комнатёнке оказалось хлопотно. Кто-то храпел, кто-то не выдержав, вставал, пытался найти этого первого кого-то, душил, потом они вместе, в обнимку шли в туалет, за ними поднимался ещё кто-то третий, и так всю ночь. В три сработал будильник, следом запел ещё один. Я включил свет. Хмурые, невыспанные коллеги-восходители молча поднимались. Двое зацепились (нервы, нервы!), кто-то рыкнул, и снова все замолчали.
  — …Палыч, я чёрный термос беру? — Марина уже почти одетая стояла на выходе.
  — Палыч, коленки… — Рязанова смотрела на меня тревожным тёмным взглядом
  — Совсем хреново?
  — Совсем…
  — Может не пойдёшь?
  — Коли давай! «Не пойдёшь»…
  — Доставай, давай!
  Спасенье всем болящим в горах — кеторол. Продаётся по рецепту, но кто знает о своих проблемах, правдами и неправдами достаёт и везёт, бережно упаковав в аптечке. Несколько ампул и шприцы.
  — Ты садист! — Рязанова шипела, растирая уколотое место, — кто так колет?
  — Как могу. Извини…
  — Ладно. Айда чай в термос наливать.
  На завтрак снова варёное яйцо, лепешка и чай.
  В четыре вышли на снег, включили фонарики и…
  — Машала, Олиá-а-а?
  — Машала!
  — Машала, Парисá-а-а?
  — Машала!
  — Машала, Галинá-а-а? Машала Валери́-и-и? Машала Данииль? Машала Маринá-а-а? Машала Серги́й? Машала Валери́-и-и?
  — Машала! Машала! Машала!
  На 4700 Ольга скисла. Она и раньше жаловалась, что у неё проблемы с высотой. Эльбрус получился, а Базовый Лагерь Эвереста нет. «Мне не понравились Гималаи, — рассказывала она, — слишком они грандиозны». Кажется, Оле там было просто трудно. Хамид поставил её за собой. Ольге тяжело, но она идёт.
  С нами на восхождение идут четверо гидов: Хамид; не разлучная с нами Париса; и двое мужчин —  молодой и пожилой. Молодому лет под тридцать, пожилому, под шестьдесят. Нужно было только двое гидов, но из-за снега Хамид решил подстраховаться. Теперь их хватит, даже если кто-то решится повернуть.
  Под горячими лучами солнца (лучи горячие, снег на ботинках тает, но вокруг всё равно холод), уже около восьми, наконец, сделали длинную остановку: переодеться и подкрепиться.
  Одной рукой я кручу термос, другой достаю куртку, третьей печенье, четвертой меняю буф на балаклаву. Всё надо успеть.
  — Рязанова, ты как? Колено как? — Я наливаю ей чаю. — Давай гортекс свой отдам, наденешь, и мне легче, не нести.
  — Давай… Нормально я…
  — Валерий… — внезапно Оля очутилась рядом, — а вот здесь, — она тычет себя в грудь, в центр слева, — что колет? У вас там не колет?
  У меня там не колет, во мне глюкозы нет. Гипогликемия. Олю отправляю к Хамиду. Вдвоём с Рязановой допиваем пол-литровый термос, я с чаем съедаю небольшую пачку печения. Зря! Аукнется мне…
  — Wake up! — тормошит всех Хамид. — Wake up!
  Поднимаемся, собираем пожитки, надеваем рюкзаки, перчатки, берём палки, выстраиваемся, у Оли забрали рюкзак…
  — Машала, Олиá-а-а?
  — Машала!
  —  Машала, Парисá-а-а?
  — Машала!
  — Машала, Галинá-а-а? Машала Валери́-и-и? Машала Данииль? Машала Маринá-а-а? Машала Серги́й? Машала Валери́-и-и?
  — Машала! Машала! Машала!
  Пошли…
  И тут я увидел «стену».
  Говорят, её «видят» марафонцы после 35 километров. Организм отказывается двигаться напрочь. Невозможно стащить ногу, пошевелить рукой, пальцем!  Мотивация падает до нуля, а может даже в минус. Ничего не хочется, просто сесть и неподвижно сидеть. И, чтобы не трогали. Это значит, что сахар в крови совсем упал, от сладкого чая ещё не поднялся, а другого: жира или белков организм отдавать не хочет. А ещё в желудке тяжесть от печения… 
  «Хоть раз, без кандибоберов, ты позволишь дойти до вершины? — ругаюсь я со „скафандром“. — Каждый раз пытаешься доказать одно и то же, что это ты тут главный? Я — главный! Я! А ну, встал — пошёл! Давай, вставай! Потом выделываться будешь, дома…» 
  И тяжело, неровно, я пошёл… пошёл… И группа «раскачиваясь», кто быстрее, кто медленнее, пошла.
  Следующие полтора часа до 5400 шли растянутым строем. Погода выправилась, тучи ушли, солнце поднялось, ветер только не утихал, ну так горы же. 
  Когда идёшь на восхождение, всё время смотришь вниз, под ноги, на пятки впереди идущего. Иногда спрашивают: «Чего ты не снимаешь фильм? Повесил бы себе на голову гоупрошку, включил и…» И получишь шесть часов идущих впереди ботинок. Редко голову поднимаешь и оглядываешься, очень редко, но тут я поднял. И обомлел, на камнях цвели безумной красоты цветы-перья, из снега, из льдинок, из снега и льдинок вперемешку с солнцем. Всё. Приехали.   Галлюцинации… Я осторожно огляделся. Нет… Все реагируют! Значит, правда перья! Игра снега, света, ветра. Но видел я такое впервые. Как бы ни сильна была усталость, как бы не страдал мозг от недостатка кислорода, изумлению, оказывается, ещё оставалось место. В плохо работающей голове рождалась математические ассоциация, но как они назывались, вспомнить я не мог, хоть убей! По этим принципам растут снежинки. В микромире снежинки, а тут гигантские «страусиные перья». Красота! Красотища! Обалденная, сумасшедшая…
  «Фумаролы!» — вдруг впереди кричит Хамид.
  Дошли, значит, итить, полюбовались… Ну, теперь держись…
  — Трое, самые быстрые: Валери́ Эверест, Данииль, Серги́й со мной. — Командует гид. — Быстро! Очень. Остальные с Парисой. Быстро, как можете. Дышите через шаг… Много не дышать!
  Я попрошу забрать у меня ледоруб, нет больше сил его волочь … Тем более быстро. Я бы ещё и кошки отдал… Отцепляя ледоруб, всё никак не мог расцепить петлю на рюкзаке, и тут на меня налетела Марина с камерой: «Ой, Палыч! Это ты?» «Да, Марина, — спокойно ответил я. — Это я, Палыч. Не видишь разве? Смотри под ноги, и береги себя.» Ну, примерный смысл ответа был такой… За точность выражений не ручаюсь, там, на высоте, знаете ли… Опять же Оли рядом не было … Может я даже какого «коня в пальто» помянул… Или ещё кого похлеще… (Уже потом я понял, меня невозможно было узнать, куртку сменил, балаклаву надел, очки чёрные. Но тогда мне было не до того. Тогда впереди нас ждали фумаролы.)
  …Клочья желтоватого тумана налетали, принося запах серы, кислый вкус на губах, и улетали. Налетали… И быстро улетали… давая короткую возможность передохнуть…
  Идти надо быстро. Быстро. И не дышать. Не дышать. Кисло… Бе-е-е-е… Вонь. Ветер. Господи, первый раз нужен сильный ветер. Дуй. Пусть дует. Отраву сносит. А то и впрямь околеть можно… Я читал, но не думал, не знал, что будет так хреново… Преддверья ада…
  Шли недолго, шли быстро. И я совсем выдохся. Ходить на высоте быстро — плохо. Совсем плохо. До вершины рукой подать, а сил нет. Я опустился на снег. В голове плыло, даже молитва не складывалась: «Святый Боже…» — начинал, застревал, и через секунду снова: «Святый Боже»… Она ещё в фумаролах не складывалась… Торможу. Совсем торможу. «Ты что?» — на фарси спрашивает меня пожилой гид. «Сил нет» — отвечаю по-русски, вяло улыбаясь. Он снимает с меня рюкзак, закидывает за плечо и подаёт руку: «Пошли, вершина близко».
  Я взошёл, ей-ей, взошёл на вершину. А там праздник! Братание! Группы перемешались. Все обнимаются, целуются, пьют чай, делятся печеньями, конфетами, фотографируются, кричат, свистят, размахивают разноцветными флагами. Я вспомнил про свой, потоптался, потупил, поискал взглядом рюкзак, ага, вон у камня лежит. Флаг доставать не стал, только термос. Пить! Сначала пить! Руки дрожат как… а в голове: «кур воровал», причём здесь куры? Бред! Но дошёл. Дошёл! А не должен. Не-а. Главного не было, мотивации. Потерял ещё в прошлом году на Казбеке, а сюда ехал по инерции, сачкануть. Вопрос: «Зачем мы ходим в горы?» грыз весь год, а ответа я так и не нашёл. А ведь, любой начинающий «альпенизд» знает его, ответ этот, и, не задумываясь, брякнет: «Повышаю самооценку!» Сам после первого Эльбруса брякал.
  — Ага, а Кот ходил на Эльбрус аж восемь раз…
  (Это во мне оппонент заговорил, ну, тот, который всегда лезет не в свои дела, возражает, умничает, его ещё обычно «здравый смысл» называют, хотя именно он чаще всего и порет чушь. Ишь, зараза, и высота ему нипочём.)
  — …И все восемь раз он повышал самооценку. На одной и той же горе, да?
  — У Кота традиция, — возражаю я. — Ходить с друзьями в горы. Пока были друзья — была команда, ходил, команды не стало. Ну и горы закончились. Вот и всё. Что не понятно?
  Я прихлёбываю чай. Сладкий чай, хороший чай, не зря термос тащил. А команды и у нас нет. Чего-чего, а команды точно нет. Фотограф есть, охотник есть, аудитор, чиновник минэкономразвития… А команды нет. Мимо меня промчался незнакомый иранец с фотоаппаратом, за ним ещё один с флагом.   Первый раз вижу, чтобы так эмоционально отмечали вершину.
  — Ладно, давай, ещё раз про «повышаю свою самооценку», — вновь подначивает оппонент.
  — Давай. Влез, значит, ты после Эльбруса на Пик Ленина, после 5642 метра на 7134 — круто? Круто! Есть что рассказать. Друзья руку пожмут, поцокают уважительно. И семья опять же…
  — Конечно… А то! Кто не знает Ленина…
  — Не ёрничай! Тебе не идёт. Но 7000 многовато…
  — И страшновато.
  — И страшновато. Тогда можно подняться не так высоко, на Сток-Кангри, например, на 6130. И тоже рассказать друзьям …
  — Ага. И прочитать в их глазах скуку смертную или вежливое рассеянное невнимание, «А где это?».
  — Ты думаешь? Хотя, прав ты, прав… Локальная самооценка получается. Даже семья не оценит, рассказать соседям не о чем. Хорошо… А что говорит наш великий вождь и учитель, могиканин Алекс Абрамов? Девять раз на Эвересте стоял, водит туда таких же (ну или почти) как ты, как мы, как я?
  — А что говорит? Помнишь в «7 Вершинах» он сказал: «Безусловно, мы все честолюбивы, господа!»?
  — Замечательно! Прекрасно! Честолюбие! Вавилонские башни. Не коллективные, а свои. В пику всем. Вы не можете, а я да! Вы нет, а я вот! И ещё! А потом ещё! И выше! И уже не «вам», а «себе». А то, с кем бороться? Только с собой… Даже если больной. Даже если без ноги.
  — И вот стоишь ты на Эвересте, без ноги… А  дальше-то что?
  — Дальше… Помнишь, Вовка Котляр рассказывал, как после своего первого Эвереста рухнул в депрессняк? Его тогда тоже мучил вопрос: «Что дальше?»
  — Но через полгода-то он вернулся в горы. И Алекс всегда возвращается.
  — Интересно, а они кому и что доказывают? Кому возводят «башни»? Или к кому возвращаются? А главное, почему я сегодня попал на Гору, если самого главного — мотивации у меня не было? Все мои «башни» давно (ну, ладно-ладно, совсем недавно) рухнули. Вера православная камень на камне не оставила…
  Я закрутил термос и сунул в рюкзак…
  Вера… И тут я со всей очевидностью осознал, что, если бы Он не помог, я бы ни за что сегодня здесь не стоял. Я это так явственно почувствовал… будто кто-то заглянул, вот так, в глаза, улыбнулся и покачал головой: «Не-а, Валера, не стоял…» Я вздохнул-выдохнул и нечаянно всхлипнул. Старый становлюсь, сентиментальный, хорошо под очками слёз не видно.
  — Палыч! — услышал я. — Пойдем фотографироваться.
  Я достал флаг, сунул в карман и пошёл к основной группе. 
  Посреди толпы сидела Маринка, размахивая руками и рукавицами, я подошёл, наклонился и поцеловал: «Люблю тебя, зараза ты противная…» «Почему противная?!» — возмутилась Маринка. «Хорошо, не противная, — поправился я, — просто „зараза“» — и пошёл к Рязановой: «Ты как?» Мы обнялись. Постояли.  «Нормально. Ты говорил, что больше в горы не пойдёшь. И сейчас скажешь?» «Ага, — кивнул я. — Не пойду». И поцеловав её, пошёл жать руки и обниматься дальше.
  — А вот, кстати, на Горе тут у нас все друг друга любят… — продолжил я мысленную дискуссию с собой. (Непалыч VS кот Валерио).
  — Ты давай не соскакивай с темы! Ты вон, давеча про «веру», мол, столпы она твои порушила. Но ты же перед поездкой жаловался духовнику, мало её в тебе, веры этой.
  — Мало. И он сказал, что это «сытое мясо» не позволяет. Сказал, что только аскеза помогает обрести веру настоящую и способность рассуждать о ней.   Молитва и пост… Настоящий пост. Правильный! Как у монахов. С умерщвлением плоти. С истончением «кожаных риз». С истончение «скафандра». С истончением защиты от «того» мира, от духовного.
  — Вот! Вот! «Пост»! А мы тут с жиру бесимся!
  — Нет, погоди! Мы тут тоже… Консервным ножом себя вскрываем, со скрежетом, с рваными краями. Грузим себя сверх меры; едим, что попало; спим, как попало; в холоде, в сырости; а по ночам штурмуем. Взяли моду по ночам штурмовать, не спится нам. А здесь ещё и отрава. Так что мы тоже истончаем «скафандр», будь здоровчик! Как в болезни, как при смерти. Кстати, на высоте, ты же знаешь, клетки головного мозга мрут, как мухи! И у Оли сегодня сердце.
  — Ну да, ну да. Клетки умирают… Сердце… Господа искушаем… Монахи-то плоть умерщвляют правильно! Вдумчиво, с молитвой и под руководством учителей опытных, и под их же неусыпным контролем. А мы?
  — «А мы»… А мы — «зайцы»! Безбилетники. Заскочили без спросу… глянули одним глазком и обратно. «Тот» мир нас всё равно влечёт, душа-то к нему рвётся. Она же тоскует. Она же родом оттуда. Может оттого и тянет сюда? Почувствовали «это», и идём, повторить… «это». Неосознанно. Инстинктивно. «Ты зачем ходишь в горы?» «Нравится!» А что нравится? А Небо становится ближе! Как у Гребня: «Ты видишь? Небо становится ближе…»
  — Ага. Только каждый раз подниматься надо всё выше и выше, иначе «скафандр» пообвыкнет и адаптируется. Хотя, помнится, тот же Абрамов рассказывал про своего друга, у, того, который всегда ходит на одну и ту же гору. И, кстати, носит туда цветы. Вот кому он носит?!
  — А ещё рассказывают, выше семи тысяч у каждого альпиниста появляется «собеседник». Невидимый. Может и молчать, но присутствие ощущается явственно. А, кстати, может, потому в горах не бывает атеистов? Даже не знаю, как мой тёзка обходится без молитв, даже без тайных, даже без неграмотных, без неуклюжих…
  — Это типа твой любимой: «Господи, помоги дуракам грешным, не дай в трату!» что ли?
  — Типа того. Много в горах странностей… Много…
  Народ потихоньку начинает спускаться. Праздник заканчивается.
  «Ты мне здорово помог! — говорю я по-русски своему пожилому гиду, присаживаясь рядом, мы уже привыкли так, я на своём, а он на своём, эдакий обратный вавилонский эффект. — Без тебя я бы не поднялся». «Да, ладно… — отмахивается он. — Всё нормально. Ты же хорошо шёл».
  Я гляжу на него, не пьяные ведь, а друг друга понимаем. Понимаем и не удивляемся.
  — Кислородное голодание, — визави никак не угомонится.
  — Ну да, от атмосферы тут ровно половина. Высоко здесь. Очень. 5671 метр.
  — «Выше в горы, ближе к Богу» — помнишь, десантский Полковник говорил?
  — Стоп! — Я замер. — Погоди… Погоди… «Ближе к Богу» говоришь. Храм? А может быть, тут тоже Храм? Высокий-превысокий, огромный, до самых до Небес?
  — Ага! Высокий. С Демавенда в хорошую погоду, говорят, можно Каспий увидеть. С Эльбруса Чёрное море. Интересно, что видно с Эвереста не знаешь?
  — Да погоди ты! Не то главное. Человека, человека с Горы «увидеть» можно? Кто он? Какой изнутри? Что у него на сердце? Настоящий или так? На что способен? И… И…
  Я вскинул голову, и мне вдруг показалось: вижу звезду… Взбрело из Бродского:
  …Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
  на лежащего в яслях Ребенка издалека,
  из глубины Вселенной, с другого ее конца,
  звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца…
  — Видишь купол над головой? — шизофренически вслух вопрошаю я — Бездонный, почти чёрный, почти космический?
  — Вижу. Глядя на него понимаешь, как же, блин, ты высоко забрался. Даже звезду днём увидел.
  — И это не главное! А, главное, — я оглядываюсь и тайком крещусь, — здесь и есть самое Главное. Здесь Он, здесь Бог!
  И замотал, замотал головой… Во, нагородил! А? Колбасит-то как. Рассказать кому, не поверят… Засмеют! Да и сложно, слишком сложно, Валера.
  — Да уж, люди любют попроще, — снова начинает ёрничать визави. — Людя́м надо отвечать чётко, без всяких этих… Вон великий Месснер что сказал?
  — А что сказал великий Месснер? Наш великий Райнхольд Месснер? На все четырнадцать восьмитысячников, как к себе домой заходил, без кислорода.  Небось он-то знает.
  — Сказал, нету бога в горах. Нету, и всё!
  — «А зачем ходим в горы?»
  — «А нравится!» И всё! И хорош! А то развёл тут контрреволюцию… Аж голова пухнет. И ещё… Помнишь, племянница наша, Машка, рассказывала про пациента с последствиями после инсульта? Ну, про того, который так «истончил» «скафандр» свой, что к нему каждый вечер умершие приходят? Помнишь? Так вот, смерть клеток мозга — это инсульт и есть! И, тогда ты здесь глюки вылавливаешь! И ходишь сюда за глюками! Нравятся они тебе. Вот так. Ой, да ладно… Не начинай. Можешь думать, как тебе хочется.
  — А я и думаю, как хочется! И буду думать! Буду! А что ты хотел от меня, от православнутого на все пять тысяч шестьсот семьдесят один метр? У меня тут вон ангелы летают. Только что один пролетел… Не веришь? Да «шутю я, сынок… шутю…»
  Я снял фотоаппарат:
  — Валер! Нас с флагом сфотографируешь?
  ***
  Когда идёшь наверх, всегда есть цель. Высокая, даже возвышенная, настоящая. Осознаёшь ты её или нет.
  Когда идёшь вниз, цель — самая что ни на есть шкурная — побыстрее доставить усталый «скафандр» в безопасное, относительно уютное место. В базовый лагерь. В BC (base camp), или в ABC (advanced base camp), да хоть просто в палатку со спальником! Романтика заканчивается. А с ней и силы.
  Хамид вёл нас не по гребню, как поднимались, а по кулуару, и мы тонули в снегу. Мы то надевали кошки, то снимали, то ехали по снегу на задницах (что категорически воспрещается), то снова брели… Потом Хамид привязал нас с Рязановой к себе, и вёл, как кочевник пленников, на верёвке. А Садыкова кричала в след: «Эй, пенсы, вы ещё собираетесь на Аконкагуа?» и хохотала.
  Нет, мы не обиделись. Её тоже понять можно. Она про нас выдумала, невесть что. А мы, обыкновенные, из мяса и костей, из не очень молодого мяса и не очень молодых костей. А ещё, она тоже устала. Она потом извинится перед Галиной. Наша Марина — хорошая, добрая девочка, жалеет и кормит всех собак и кошек на планете, но почему-то иногда становится жёсткой и даже грубой. Может, потому что, как фотограф, слишком хорошо знает людей? Знает, как беззастенчиво просят они «сделать» себя в фотошопе, а потом сами верят, что такие? Как на картинке. А может, она обижается на себя? Или на своих родителей? «Я не могу дозвониться до них, Палыч! Они меня не слышат! Я, может, и в горы пошла, чтобы они меня услышали!» А как они тебя услышат, Ира, как? Если ты прямо из школы взяла свою жизнь в свои руки. Ты, может, уже опытнее своих родителей, своего отца-десантника, ты же уже поработала помощником депутата, а крысиная возня в тех «кулуарах» хуже, гаже, жесточе, чем, может быть, даже война в Афганистане? А может, ты просто так прячешься? А, Ира? В броне из грубости и цинизма? Как в танке? Тук-тук-тук! Есть кто? Открывай люк! Отркывай!
  (Не злись на меня, Ира, я всё равно тебя люблю, даже если ты мне скажешь, что всё написанное выше нужно непременно зачеркнуть. Зачеркнуть, Ира? Зачеркнуть? Молчишь…)
  Мы дошли. Несмотря и вопреки. Туда за семь, обратно за три.
  Я всё думаю, если бы обед был нормальный, ну хотя бы тот же рис с той же курицей, а не этот кислый-перекислый «национальный» суп из пакетиков и плов из изюма, остались бы мы там ещё на ночь или всё-таки ушли?
  Наверное, ушли бы.
  Ещё вчера Оля всех пытала, собирается кто-нибудь после восхождения сразу идти вниз? Я возмущался, как можно что-то планировать, когда главное не выполнено? Оля фыркала. У Оли в министерстве срочное совещание… И тут я немного теряюсь, её срочное желание попасть в Тегеран можно объяснить только возможностью получить доступ к ширококанальному интернету. Потому как улетала Оля ночным рейсом 18-го, и на совещание 17-го она никак не успевала. Но суетилась, суетилась, и, говорят, даже на Горе предлагала кому-то выкупить ослов и уехать (это пока я там Храм искал, шопенгауэр хренов). Этот кто-то отмахнулся. На Горе отмахнулся. А уже в базовом лагере, сидя за столом, он, этот кто-то, вдруг выдал: «Вы меня, конечно, извините, но ждать я никого не буду, я иду вниз».
  Ипона мать… Эверест… Денели… Фок-грот-брамсель мне в левое ухо! Я ещё ни разу не встречал такой говённой команды, старина Флинт!
  Хотя, чего вру? В июле 16-го, на Эльбрусе, в пурге, когда мы по очереди, не дожидаясь, разворачивались и шли вниз, бросая друг друга, мы тоже были такой говённой командой, а может даже ещё говённее. Тут-то хоть в тепле и безопасности, а там пурга, снег, ветер…
  Однако, надо было принимать решение. Ослы ждать не будут, у них расписание. 
  За час мы свернули спальники, собрали и упаковали рюкзаки, денежно отблагодарили гидов и ушли. Двумя командами. «Быстрые» и «минэкономразвитие» первыми, с ними Хамид и Париса. А мы: старый очкарик кот Джурио, лиса Галина с больной коленкой, и Марина в роли хромого Буратино (после Горы у неё что-то приключилось со связкой) следом…
  — Ир, ты зачем ходишь в горы?
  — А я только здесь могу отвечать только за себя. Я тут так занята своим «геройством», что могу послать все «земные дела» куда подальше. Вами-то «неземными» заниматься не надо, вы сами с усами.
  Потом от «быстрых» к нам присоединился тёзка. «С вами веселее», — сказал он. Может, ему стало неудобно? Он хороший мужик, этот Валера Эверест.
  ***
  Через три часа, в крутом джипе Хамида, под крутую музыку Кипелова (Хамид — большой любитель «Арии», бывает же такое), под музыкальные импровизации Рязановой (Кипелов и её кумир, сойдутся же так звёзды) мы мчались в Тегеран, и между «Я с тобоюууууу, я с тобоюууууу…», как гром с ясного неба рвануло: «Аконка-а-а-а-агуа-а-а-а!» 
  Голодные! 
  Усталые! 
  Грязные! 
  В пору ямы умиральные копать, а тут: «Аконка-а-а-а-агуа-а-а-а-а!»
  Девочки, вы — замечательные заразы! Я вас так люблю. И ещё… «пенсия», кажется, откладывается. Да, Алекс?
  Александр Викторович Абрамов (родился 16 января 1964 в Москве) — советский и российский альпинист, спортивный тренер и функционер. Президент российского «Клуб 7 вершин», член Русского Географического Общества. Начал заниматься альпинизмом в Альпклубе МЭИ в 1981 году. Мастер спорта СССР по альпинизму. Чемпион СССР по Альпинизму в 1991 году. Организатор экспедиций и восхождений на протяжении более 20 лет. В активе Абрамова более 200 восхождений различной сложности в десятках стран, в том числе более 50 восхождений на Эльбрус в роли гида, 18 гималайских экспедиций и девять восхождений на Эверест. 15 декабря 2005 года Абрамов вошёл в «Клуб семи вершин», выполнив программу по восхождению на семь высочайших точек планеты на разных континентах (взойдя на массив Винсон в Антарктиде).
  В 2017 году, совместно с российским альпинистом Олегом Савченко, организовал экспедицию «Эверест. 8300. Точка невозврата» по капсулированию оставшихся тел альпинистов, погибших на Эвересте.
  От автора:
  На вопрос: «Зачем вы ходите в горы?» — Алекс шутит: «Там на высоте, когда накрывает горная болезнь: голова болит, тошнит, — там от гипоксии умирают клетки головного мозга… У меня все клетки, которые болели, которым не нравилось ходить в горы — давным-давно умерли. Остались только те, которым в горах нравится. Они и водят меня…».
  А, может, не шутит…
   Продолжение следует.
   Валерий ЛАВРУСЬ
Оцените статью