Советский Кеннеди: министр и классицизм

Ремарки
Считается, кстати, что именно с Пастернаком связан некий перелом в настроениях формировавшегося, при усилиях Шепилова, нового поколения советской интеллигенции. Вакханалия по поводу присуждения ему Нобелевской премии за «Доктора Живаго» (на мой взгляд, уникально слабой работы) пришлась на год, когда Шепилов в Киргизии искупал и доказывал что-то партии – на 1958-й. Спрашивается, что было бы с Пастернаком, если бы Шепилов уцелел у власти?

Считается, кстати, что именно с Пастернаком связан некий перелом в настроениях формировавшегося, при усилиях Шепилова, нового поколения советской интеллигенции. Вакханалия по поводу присуждения ему Нобелевской премии за «Доктора Живаго» (на мой взгляд, уникально слабой работы) пришлась на год, когда Шепилов в Киргизии искупал и доказывал что-то партии – на 1958-й. Спрашивается, что было бы с Пастернаком, если бы Шепилов уцелел у власти?

  Ответа нет. Но есть ответы насчет того, что он думал об этом уже исходя из своего опыта конца 50-х. Из записок на карточках, по почерку – начала или середины 60-х: «С политикой казней, тюрем и лагерей было покончено. Но все больше нарастала политика нравственного уничтожения или посрамления людей, представителей военных, партийных кругов, интеллигенции. После произвола с маршалом Жуковым последовали многочисленные акты невежества, оскорблений, моральных насилий в отношении писателей Бориса Пастернака, Вознесенского, Евтушенко, Мариэтты Шагинян, скульптора Неизвестного и других».

  Еще одна записка о том же, видимо, горбачевских времен: «Пастернак, Евтушенко, Сахаров, Вознесенский и много других. С этой формой надо повести борьбу. Выборы парт. и в депутаты многому учат. Продолжать очищение. Учиться демократии».

  Историю с «Новым миром» и травлей Твардовского Шепилов вне всякого сомнения встретил с ненавистью. Помню домашние разговоры, которые я тогда не понимал.

  Ну, и опять этот постоянно всплывающий в нашей книге сюжет: когда и в каких ситуациях наступало шепиловское «от винта». Что его подтолкнуло к выступлению на Президиуме в июне 1957 года? О многом мы сказали, но среди прочего последней каплей стала та самая, одобренная Кочетовым речь Хрущева перед интеллигенцией, когда Никита Сергеевич, во-первых, был очевидно нетрезв, а во-вторых, почему-то обрушился на Мариэтту Шагинян, прославившуюся своими рассказами о Ленине, с кудрявой и не очень кудрявой головой. Короче говоря, по воспоминаниям друзей, среди причин шепиловского «от винта» была и такая: не мог больше терпеть издевательства Хрущева над советской интеллигенцией.

  Писавшая о Шепилове-ученом Кузнецова вскользь замечает, что если бы Шепилов остался у власти, не было бы высылок из страны людей культуры, общественные и экономические и прочие науки развивались бы по-иному. Права ли она?

  Но все-таки – автор, не уходи от тобой же начатого разговора – что сам Шепилов вот тогда, в середине 50-х, думал по части того, какой должна была быть культура? Ну, вот он сказал, что напечатал Дудинцева потому, что не надо бояться публиковать «антисоветчину» — пусть все прочитают и поймут, что это дрянь. То есть – перефразируя — не надо бояться открытого и честного боя, потому что в нем можно выиграть.

  Конечно, это он так отбивался от врагов, защищал свое дело и себя, верно?

  А если нет? А если он это говорил – как обычно – вполне искренне?

  Давайте покопаемся в некоей сфере, которую можно назвать, условно, типом личности. Личности нашего героя.

  О человеке можно сказать буквально все по тому, как он водит машину. Или играет в карты (на деньги). Или – как пишет.

  Шепилов, как мы успели заметить, хорошо писал. Это чувствуется и по мелочам – вот хотя бы, из неопубликованной главы, «остов взорванного моста, как костяк гигантского бронтозавра». Но давайте посмотрим на характеристику его стиля, принадлежащую человеку сегодняшнего дня, вдобавок человеку, ему не сильно симпатизирующему. Это уже упоминавшийся редактор американского издания шепиловских мемуаров Стивен Биттнер. Он говорит о шепиловском «уникальном и иногда раздражающем стиле: его склонности описывать прошедшие события в настоящем времени, менять временную форму глагола и иногда обходиться вообще без глаголов».

  А о чем этот стиль нам напоминает? У меня, кажется, есть ответ (в предисловии к первому, российскому изданию мемуаров). Вот что я писал тогда: «Стиль — это человек. Стиль Шепилова говорит об авторе буквально все. Посмотрите на эти неизменно превосходные степени («величайшие бедствия», «вся моя душа истерзана», «глубочайшее проникновение в тайны», и т.д.). Обратите внимание на монументальность и законченность одних фраз — и на пассажи, состоящие из фраз предельно коротких, буквально одного-двух слов… Ключ к характеру Шепилова — описанная в главе «Агитпроп при Жданове» юношеская страсть автора к опере. Вот тут все становится на свои места. Преувеличенные, до предела доведенные чувства, драматические коллизии неукротимых характеров, взрывы яростных эмоций, неожиданно яркие и не имеющие вроде бы отношения к канве мемуаров лирические отступления (читаемые с большим удовольствием, чем «политические» страницы)…

  Автор старается быть справедливым к своим героям, проявить беспристрастие — и все же если уж Шепилов не любит Хрущева, то его Хрущев настоящий инфернальный оперный злодей с характерным драматическим баритоном; если любит Жданова — то тому достается теноровая партия, достойная Паваротти, включая трагическую смерть под аккорды хора и оркестра… Не мемуары, а партитура!».

  В общем, стиль жизни – да что там, сама жизнь – как опера.

  Вот такой у него был вкус: к тяжеловесному, драматическому, эффектному… классическому. Классическому – в понимании человека, получившего хорошее образование в начале 20-го века.

  Как это иногда выглядело, говорит один в высшей степени характерный черновик письма (вы помните, что наиболее важные письма он начинал с черновиков, которые хранил, а письмо отсылал?).

  Он писал мне. Школьнику. Дело в том, что где-то в старших классах я написал повесть (с кем не бывает). И вот что мой дед мне по этому поводу решил высказать, видимо – примерно так, как он говорил это со всяческих трибун.

  Он учил меня быть писателем.

  Да, если вам будет трудно или невыносимо это письмо читать – ну, пропустите.

  Первой страницы не сохранилось. Начинаем со второй.

  «… в муках ищут каждое слово.

  Вот почему начинать писать с повести значит загубить дело на корню.

  Вспомни, сколько лет вырабатывал свое писательское мастерство на корреспонденциях в газеты и на маленьких рассказах величайший художник слова А.П.Чехов («Чехонте»). То же Мопассан. А первые рассказы Тургенева, образовавшие «Записки охотника», давшие Тургеневу мировую славу! С «малых», «микроскопических» форм начинали М. Горький и все действительно выдающиеся советские писатели: К. Паустовский и др.

  Если бы ты смог описать: как пахнет трава после дождя в Опалихе, как утренний туман цепляется за яблони, как сгорел гараж у хозяина дачи, но описать так, чтобы выстрадано было (найдено в муках) каждое слово, каждый штрих.

  Это было бы великое дело.

  Перечитай еще раз рассказы такого великого мастера слова, как Иван Бунин (я напоминал тебе, как он описал аромат яблок), и ты поймешь тогда, что значит мастерство.

  Если тебя волнует школьная среда, твои друзья, девочки и мальчики, ну, что же, возьми какой-нибудь один эпизод и опиши его. Потом другой.

  Первое условие настоящего художественного мастерства – это лаконичность, сжатость изложения. Такой выдающийся публицист и художник, как Н.Г. Чернышевский, писал:

  «Художественность состоит в том, чтобы каждое слово было не только у места, чтобы оно было необходимо, неизбежно и чтоб как можно было меньше слов. Без сжатости нет художественности».

  Ты знаешь, что чем больше сгущен световой луч (лазер), тем он сильнее жжет. Так и слова: если они правильно найдены, они сильнее воздействуют на душу, если их меньше, если мысль сгущена.

  «Краткость есть первое условие художественности» — писал такой великий художник и психолог, как Ф. М. Достоевский.

  «Краткость – сестра таланта», вторил ему А. П. Чехов.

  К сожалению, у нас немало писателей, которые недостаток таланта, мастерства, трудолюбия подменяют многословием.

  Поэтому каждый рассказ, каждая фраза должны быть в поисках образа, в поисках верного слова, многократно переписаны, ювелирно отделаны. Гениальнейший мыслитель и художник нашей эпохи Лев Николаевич Толстой переписывал от руки некоторые главы, некоторые части своих романов до 12 раз (!).

  Вот, дорогой Димуляка, некоторые мои советы тебе на Парнас. Подумай, может быть, кое-что и пригодится тебе.

  При всех условиях сохрани это письмо и перечитай его через несколько лет, если, конечно, ты будешь продолжать свои литературные занятия.

  Ну, пора прощаться с тобой. Я был бы очень рад получить от тебя ответ на высказанные здесь соображения.

  Обнимаю тебя и желаю всяческих успехов в литературных занятиях, хорошего отдыха и веселья.

Твой Деда Дима».

  Вот это Шепилов, такой Шепилов! Но и стиль эпохи, и стиль его социальной страны.

  Однако подождите, как это я не заметил главного? Ведь если оно предназначалось мне… То я должен был его получить и сейчас хоть как-то вспомнить…

  Он не отправил его, вот что. И правильно сделал.

  Как бы хотелось сегодня, держа свою шепиловскую руку (у нас с ним был одинаковый размер рук, ног, и по росту мы были похожи, я иногда донашивал, по обычаю самураев, что-то из предметов его одежды – тогда не было гламура)… держа руку на стопке своих романов, ответить ему.

  Например, что то самое правильное слово или приходит, или не приходит, «в муках» его искать бесполезно.

  Или что любимый им и его собратьями «художник слова» Чернышевский был размазан по асфальту Берлина юным Набоковым в «Даре», и это было хорошо.

  Или что в жизни у меня вообще-то все так и получилось, как он говорил: отрабатывал стиль на корреспонденциях в газете. Вот только Франсуаза Саган начала как раз с повести, родившись как жеребенок – раз, и сразу на ноги. И Умберто Эко начал, без разгона в «малом жанре», с громадного романа, который и вообще вырос из его преподавательской деятельности. И никто из них ничего не загубил на корню.

  Или – что Толстой, который переписывал от руки некоторые главы и части романов до 12 раз, просто не умел писать. Зато умел думать. Боже ты мой, как же я ненавидел еще со школьных лет этого Толстого (в отличие от того, который Алексей), как не выносил этих гранитных глыб его абзацев, этот давящий, скручивающий тебе позвоночник проповеднический стиль! И ведь сейчас ненавижу. Ну, начиная с «Анны Карениной» по крайней мере.

  Да и вся эта обойма, перечисленная им – нет, сами по себе, каждый по отдельности, эти авторы прекрасны. Но почему я даже сегодня, читая дедовский список «ориентиров» для будущего писательства, скриплю зубами? Почему, наконец, когда 18 августа 1991 года, в день переворота в Москве, на телеэкранах СССР возникло «Лебединое озеро», так же заскрипели еще многие тысячи зубов? И не надо говорить о совпадениях, о том, что хотели прямого репортажа в стиле CNN, а получили не то. Нет, ярость вызвал именно Чайковский как символ вкусов целых поколений. Тот самый Чайковский, который, как уже сказано, спасал моего деда от отчаяния, если не гибели.

  Они перестарались, вот что. Этот стиль назывался «сталинским ампиром». Никакого модернизма, возврат к 19-му веку, чистая классика, навязываемая Стране Советов как образец стиля «советской культуры». Вот такой у них был «хороший вкус».

  Сегодня я поговорил бы с дедом на тему о том, что же было не так в этом «классическом» 19-м веке. О том, что обратная сторона мышления его поколения – детей девятнадцатого века — удивительный консерватизм при провозглашении, якобы, ценностей какой-то там революции.

  19-й — это был страшный век. В своей простоте, механистичности, одномерности и убивающем максимализме.

  Но возникает вопрос – а стал бы он слушать меня, ниспровергателя его богов?

  Ответ на это есть. Он умел слушать, и – иногда – менялся, двигался дальше. В любом возрасте.

  Продолжение следует…

   См. также:

   министр и опера


  
министр и «оттепель» 

   министр и шостакович

Оцените статью