«Можно попросить Нину?»

Ремарки
- Можно попросить Нину? - сказал я. - Это я, Нина. - Да? Почему у тебя такой странный голос?
Кир Булычев
  — Можно попросить Нину? — сказал я.

  — Это я, Нина.

  — Да? Почему у тебя такой странный голос?

  — Странный голос?

  — Не твой. Тонкий. Ты огорчена чем-нибудь?

  — Не знаю.

  — Может быть, мне не стоило звонить?

  — А кто говорит?

  — С каких пор ты перестала меня узнавать?

  — Кого узнавать?

  Голос был моложе Нины лет на двадцать…

  — Ну ладно, — сказал я. — Послушай, я звоню тебе почти по делу.

  — Наверное, вы все–таки ошиблись номером, — настаивала Нина. — Я вас не знаю.

  — Это я, Вадим, Вадик, Вадим Николаевич! Что с тобой?

  — Ну вот! — Нина вздохнула, будто ей жаль было прекращать разговор. — Я не знаю никакого Вадика и Вадима Николаевича.

  — Простите, — извинился я и повесил трубку.

  Я не сразу набрал номер снова. Конечно, я просто не туда попал. Мои пальцы не хотели звонить Нине. И набрали не тот номер. А почему они не хотели?

  Я отыскал на столе пачку кубинских сигарет. Крепких, как сигары. Их, наверное, делают из обрезков сигар… Я позвонил Нине.

  — Нина? — спросил я.

  — Нет, Вадим Николаевич, — ответила Нина. — Вы опять ошиблись. Вы какой номер набираете?

  — 149-40-89.

  — А у меня Арбат — один — тридцать два — пять три.

  — Конечно, — сказал я. — Арбат — это четыре?

  — Арбат — это Г.

  — Ничего общего, — пробормотал я. — Извините, Нина.

  — Постараюсь к вам больше не попадать, — пообещал я. — Где-то заклинило. Вот и попадаю к вам. Очень плохо телефон работает.

  — Да, — согласилась Нина.

  Я повесил трубку.

  Надо подождать. Или набрать сотню. Время. Что-то замкнется в перепутавшихся линиях на станции. И я дозвонюсь. «Двадцать два часа ровно», — ответила женщина по телефону 100… Я позвонил Нине.

  — Я вас слушаю, — отозвалась Нина молодым голосом. — Это опять вы, Вадим Николаевич?

  — Да, — сказал я. — Видно, наши телефоны соединились намертво. Вы только не сердитесь, не думайте, что я шучу. Я очень тщательно набирал номер, который мне нужен.

  — Конечно, конечно, — быстро согласилась Нина. — Я ни на минутку не подумала. А вы очень спешите, Вадим Николаевич?

  — Нет, — ответил я.

  — У вас важное дело к Нине?

  — Нет, я просто хотел узнать, дома ли она.

  — Соскучились?

  — Как вам сказать…

  — Я понимаю, ревнуете, — предположила Нина.

  — Вы смешной человек, — произнес я. — Сколько вам лет, Нина?

  — Тринадцать. А вам?

  — Больше сорока. Между нами толстенная стена из кирпичей.

  — И каждый кирпич — это месяц, правда?

  — Даже один день может быть кирпичом.

  — Да, — вздохнула Нина, — тогда это очень толстая стена. А о чем вы думаете сейчас?

  — Трудно ответить. В данную минуту ни о чем. Я же разговариваю с вами.

  — А если бы вам было тринадцать лет или даже пятнадцать, мы могли бы познакомиться, — сказала Нина. — Это было бы очень смешно. Я бы сказала: приезжайте завтра вечером к памятнику Пушкину. Я вас буду ждать в семь часов ровно. И мы бы друг друга не узнали. Вы где встречаетесь с Ниной?

  — Как когда.

  — И у Пушкина?

  — Не совсем. Мы как–то встречались у «России».

  — Где?

  — У кинотеатра «Россия».

  — Не знаю.

  — Ну, на Пушкинской.

  — Все равно почему–то не знаю. Вы, наверное, шутите. Я хорошо знаю Пушкинскую площадь…

  — Вы одна дома? — спросил я

  — Да. Мама в вечернюю смену. Она медсестра в госпитале. Она на ночь останется. Она могла бы прийти и сегодня, но забыла дома пропуск.

  — Ага, — согласился я. — Ладно, ложись спать, девочка. Завтра в школу.

  — Вы со мной заговорили как с ребенком.

  — Нет, что ты, я говорю с тобой как со взрослой.

  — Спасибо. Только сами, если хотите, ложитесь спать с семи часов. До свидания. И больше не звоните своей Нине. А то опять ко мне попадете. И разбудите меня, маленькую девочку.

  Я повесил трубку. Потом включил телевизор и узнал о том, что луноход прошел за смену 337 метров. Луноход занимался делом, а я бездельничал. В последний раз я решил позвонить Нине уже часов в одиннадцать, целый час занимал себя пустяками и решил, что, если опять попаду на девочку, повешу трубку сразу.

  — Я так и знала, что вы еще раз позвоните, — сказала Нина, подойдя к телефону. — Только не вешайте трубку. Мне, честное слово, очень скучно. И читать нечего. И спать еще рано.

  — Ладно, — согласился я. — Давайте разговаривать. А почему вы так поздно не спите?

  — Сейчас только восемь, — сказала Нина.

  Нина засмеялась. Смех у нее был хороший, мягкий.

  — Вам так хочется от меня отделаться, что просто ужас, — объяснила она. — Сейчас октябрь, и поэтому стемнело. И вам кажется, что уже ночь.

  — Теперь ваша очередь шутить? — спросил я.

  — Нет, я не шучу. У вас не только часы врут, но и календарь врет.

  — А вы сейчас мне скажете, что у вас вовсе не октябрь, а февраль.

  — Нет, декабрь, — ответил я. И почему-то, будто сам себе не поверил, посмотрел на газету, лежавшую рядом, на диване. «Двадцать третье декабря» — было написано под заголовком.

  Мы помолчали немного, я надеялся, что она сейчас скажет «до свидания». Но она вдруг спросила:

  — А вы ужинали?

  — Не помню, — сказал я искренне.

  — Значит, не голодный.

  — Нет, не голодный.

  — А я голодная.

  — Нечего! — подтвердила Нина. — Хоть шаром покати. Смешно, да?..

  — Хотите, я пошурую в холодильнике, посмотрю, что там есть?

  — У вас есть холодильник?

  — Старый, — ответил я. — «Север». Знаете такой?

  — Нет, — призналась Нина. — А если найдете, что потом?

  — Потом? Я схвачу такси и подвезу вам. А вы спуститесь к подъезду и возьмете.

  — А вы далеко живете? Я — на Сивцевом Вражке. Дом 15/25.

  — А я на Мосфильмовской. У Ленинских гор. За университетом.

  — Опять не знаю. Только это не важно. Вы хорошо придумали, и спасибо вам за это. А что у вас есть в холодильнике? Я просто так спрашиваю, не думайте.

  — Если бы я помнил, — пробормотал я. — Сейчас перенесу телефон на кухню, и мы с вами посмотрим…

  — А вы можете телефон носить с собой? Никогда не слышала о таком.

  — Конечно, могу. А ваш телефон где стоит?

  — В коридоре. Он висит на стенке. И что у вас в холодильнике?

  — Значит, так… что тут, в пакете? Это яйца, неинтересно.

  — Яйца?

  — Ага. Куриные. Вот, хотите, принесу курицу? Нет, она французская, мороженая. Пока вы ее сварите, совсем проголодаетесь. И мама придет с работы. Лучше мы возьмем колбасы. Или нет, нашел марокканские сардины, шестьдесят копеек банка. И к ним есть полбанки майонеза. Вы слышите?

  — Да, — ответила Нина совсем тихо. — Зачем вы так шутите? Я сначала хотела засмеяться, а потом мне стало грустно.

  — Это еще почему? В самом деле так проголодались?

  — Нет, вы же знаете.

  — Что я знаю?

  — Знаете, — настаивала Нина. Потом помолчала и добавила: — Ну и пусть!  Скажите, а у вас есть красная икра?

  — Нет, — признался я. — Зато есть филе палтуса.

  — Не надо, хватит, — сказала Нина твердо. — Давайте отвлечемся. Я же все поняла.

  — Что поняла?

  — Что вы тоже голодный. А что у вас из окна видно?

  — Из окна? Дома, копировальная фабрика. Как раз сейчас, полдвенадцатого, смена кончается. И много девушек выходит из проходной. И еще виден «Мосфильм». И пожарная команда. И железная дорога. Вот по ней сейчас идет электричка.

  — И вы все видите?

  — Электричка, правда, далеко идет. Видна только цепочка огоньков, окон!

  — Вот вы и врете!

  — Нельзя так со старшими разговаривать, — отозвался я. — Я не могу врать. Я могу ошибаться. Так в чем же я ошибся?

  — Вы ошиблись в том, что видите электричку. Ее нельзя увидеть.

  — Что же она, невидимая, что ли?

  — Нет, она видимая, только окна светиться не могут. Да вы вообще из окна не выглядывали.

  — Почему? Я стою перед самым окном.

  — А у вас в кухне свет горит?.. А почему вы тогда не на фронте?

  Вот тут я в первый раз заподозрил неладное.

  — На каком я должен быть фронте, Нина?

  — На самом обыкновенном. Где все. Где папа. На фронте с немцами. Я серьезно говорю, я не шучу. А то вы так странно разговариваете. Может быть, вы не врете о курице и яйцах?.. Вы почему не на фронте?

  — На каком я могу быть фронте? Какой может быть фронт в семьдесят втором году?!

  …И невероятная, забытая картинка возникла перед глазами — то, что было со мной, но много лет, тридцать или больше лет назад. Когда мне тоже было двенадцать лет. И в комнате стояла «буржуйка». И я сижу на диване, подобрав ноги. И горит свечка, или это была керосиновая лампа? И курица кажется нереальной, сказочной птицей, которую едят только в романах, хотя я тогда не думал о курице…

  — Вы почему замолчали? — спросила Нина…

  — Нина, — сказал я, — какой сейчас год?

  — Сорок второй, — ответила Нина.

  И я уже складывал в голове ломтики несообразностей в ее словах. Она не знает кинотеатра «Россия». И номер телефона у нее только из шести цифр. И затемнение…

  — Послушайте, — сказал я спокойно, — не вешайте трубку. Сегодня двадцать третье декабря 1972 года. Война кончилась двадцать семь лет назад. Вы это знаете?

  — Нет, — сказала Нина.

  — Теперь знайте. Сейчас двенадцатый час… Ну как вам объяснить?

  — Ладно, — сказала Нина покорно. — Я тоже знаю, что вы не привезете мне курицу. Мне надо было догадаться, что французских кур не бывает.

  — Почему?

  — Во Франции немцы.

  — Во Франции давным-давно нет никаких немцев. Только если туристы. Но немецкие туристы бывают и у нас.

  — Как так? Кто их пускает?

  — А почему не пускать?

  — Вы не вздумайте сказать, что фрицы нас победят! Вы, наверное, просто вредитель или шпион?

  — Нет, я работаю в СЭВе, в Совете Экономической Взаимопомощи. Занимаюсь венграми.

  — Вот и опять врете! В Венгрии фашисты.

  — Венгры давным-давно прогнали своих фашистов. Венгрия — социалистическая республика.

  — Ой, а я уж боялась, что вы и в самом деле вредитель. А вы все–таки все выдумываете. Нет, не возражайте. Вы лучше расскажите мне, как будет потом. Придумайте что хотите, только чтобы было хорошо. Пожалуйста. И извините меня, что я так с вами грубо разговаривала. Я просто не поняла.

  И я не стал больше спорить. Как объяснить это? Я опять представил себе, как сижу в этом самом сорок втором году, как мне хочется узнать, когда наши возьмут Берлин и повесят Гитлера. И еще узнать, где я потерял хлебную карточку за октябрь. И сказал:

  — Мы победим фашистов 9 мая 1945 года.

  — Не может быть! Очень долго ждать.

  — Слушай, Нина, и не перебивай. Я знаю лучше. И Берлин мы возьмем второго мая. Даже будет такая медаль — «За взятие Берлина». А Гитлер покончит с собой. Он примет яд. И даст его Еве Браун. А потом эсэсовцы вынесут его тело во двор имперской канцелярии, и обольют бензином, и сожгут.

  Я рассказывал это не Нине. Я рассказывал это себе. И я послушно повторял факты, если Нина не верила или не понимала сразу, возвращался, когда она просила пояснить что-нибудь, и чуть было не потерял вновь ее доверия, когда сказал, что Сталин умрет. Но я потом вернул ее веру, поведав о Юрии Гагарине и о новом Арбате. И даже насмешил Нину, рассказав о том, что женщины будут носить брюки–клеш и совсем короткие юбки. И даже вспомнил, когда наши перейдут границу с Пруссией. Я потерял чувство реальности. Девочка Нина и мальчишка Вадик сидели передо мной на диване и слушали. Только они были голодные как черти. И дела у Вадика обстояли даже хуже, чем у Нины: хлебную карточку он потерял, и до конца месяца им с матерью придется жить на одну карточку — рабочую карточку, потому что Вадик посеял свою где-то во дворе, и только через пятнадцать лет он вдруг вспомнит, как это было, и будет снова расстраиваться, потому что карточку можно было найти даже через неделю; она, конечно, свалилась в подвал, когда он бросил на решетку пальто, собираясь погонять в футбол…

  — Ты знаешь Петровку?

  — Знаю, — сказала Нина. — А ее не переименуют?

  — Нет. Так вот…

  Я рассказал, как войти во двор под арку и где в глубине двора есть подвал, закрытый решеткой. И если это октябрь сорок второго года, середина месяца, то в подвале, вернее всего, лежит хлебная карточка. Мы там, во дворе играли в футбол, и я эту карточку потерял.

  — Какой ужас! — сказала Нина. — Я бы этого не пережила. Надо сейчас же ее отыскать. Сделайте это.

  Она тоже вошла во вкус игры, и где–то реальность ушла, и уже ни она, ни я не понимали, в каком году мы находимся, — мы были вне времени, ближе к ее сорок второму году.

  — Я не могу найти карточку, — объяснил я. — Прошло много лет. Но если сможешь, зайди туда, подвал должен быть открыт. В крайнем случае скажешь, что карточку обронила ты.

  И в этот момент нас разъединили.

  Нины не было. Что-то затрещало в трубке, женский голос произнес:

  — Это 143-18-15? Вас вызывает Орджоникидзе.

  — Вы ошиблись номером, — ответил я.

  — Извините, — сказал женский голос равнодушно.

  И были короткие гудки.

  Я сразу же набрал снова Нинин номер. Мне нужно было извиниться. Нужно было посмеяться вместе с девочкой. Ведь получилась, в общем, чепуха…

  — Да, — сказал голос Нины. Другой Нины.

  — Это вы? — спросил я.

  — А, это ты, Вадим? Что, тебе не спится?

  — Извини, — сказал я. — Мне другая Нина нужна.

  — Что?

  Я повесил трубку и снова набрал номер.

  — Ты с ума сошел? — спросила Нина. — Ты пил

  — Извини, — сказал я и снова бросил трубку.

  …Самое интересное, что у этой странной истории был не менее странный конец. На следующий день утром я поехал к маме. И сказал, что разберу антресоли… Наконец я отыскал телефонную книгу за 1950 год…Четыре первые цифры известны. Г-1-32… И еще я знал, что телефон, если никто из нас не притворялся, если надо мной не подшутили, стоял в переулке Сивцев Вражек, в доме 15/25… Я нашел этот телефон. Двадцать лет назад он стоял в той же квартире, что и в сорок втором году. И записан был на Фролову К.Г. И я поехал на Сивцев Вражек.

  Новые жильцы в квартире не знали, куда уехали Фроловы. Да и жили ли они здесь? Но мне повезло в домоуправлении. Старенькая бухгалтерша помнила Фроловых, с ее помощью я узнал все, что требовалось, через адресный стол.

  Уже стемнело. По новому району среди одинаковых панельных башен гуляла поземка. В стандартном двухэтажном магазине продавали французских кур в покрытых инеем прозрачных пакетах. У меня появился соблазн купить курицу и принести ее, как обещал, хоть и с тридцатилетним опозданием. Но я хорошо сделал, что не купил ее. В квартире никого не было. И по тому, как гулко разносился звонок, мне показалось, что здесь люди не живут. Уехали.

  Я хотел было уйти, но потом, раз уж забрался так далеко, позвонил в дверь рядом.

  — Скажите, Фролова Нина Сергеевна — ваша соседка?

  Парень в майке, с дымящимся паяльником в руке, ответил равнодушно:

  — Они уехали.

  — Куда?

  — Месяц как уехали на Север. До весны не вернутся. И Нина Сергеевна, и муж ее.

  Я извинился, начал спускаться по лестнице. И думал, что в Москве, вполне вероятно, живет не одна Нина Сергеевна Фролова 1930 года рождения.

  И тут дверь сзади снова растворилась.

  — Погодите, — сказал тот же парень. — Мать что-то сказать хочет.

  Мать его тут же появилась в дверях, запахивая халат.

  — А вы кем ей будете?

  — Так просто. — ответил я. — Знакомый.

  — Не Вадим Николаевич?

  — Вадим Николаевич.

  — Ну вот, — обрадовалась женщина, — чуть было вас не упустила. Она бы мне никогда этого не простила. Нина так и сказала: не прощу…

  Женщина стояла в дверях, глядела на меня, словно ждала, что я сейчас открою какую–то тайну, расскажу ей о неудачной любви. Наверное, она и Нину пытала: кто он тебе? И Нина тоже сказала ей: «Просто знакомый».

  Женщина выдержала паузу, достала письмо из кармана халата.

  «Дорогой Вадим Николаевич!

  Я, конечно, знаю, что вы не придете. Да и как можно верить детским мечтам, которые и себе самой уже кажутся только мечтами. Но ведь хлебная карточка была в том самом подвале, о котором вы успели мне сказать…»

Оцените статью