Ах, Берлин… Ты более всех способен смотреть на вещи глазами посетителя одного из твоих кабаре, — задумчивого, но не разочарованного, нестареющего любителя жизни. Все с тобой как-то легче.
Здесь каждый второй — философ. Полет его мыслей четок и аккуратен в своей траектории, без слабовольной, беспочвенной экзальтации. Эта прагматичная натура вечно кропотлива в классифицировании и наведении порядка. Однако ей свойственны прорывы детской восторженности, восторженной наивности даже. Однажды эта самая наивность была хитроумно использована. Извращена, крепко приправленная специей точно подобранных слов и побудительным эффектом самой немецкой речевой музыки, многократно прокручиваемой на «ff» (два Форте, «fortissimo» — очень громко — ит.). И тогда нация из большого количества одаренных, совестливых людей превратилась в тихий ужас многомиллионного «просветленного» стада.
А после была холодная война внутри самой раздвоившейся, развалившейся на две половины души. Эти две половины предъявляли друг другу: «Кань ты в Лету, пропади пропадом со своими ужасными ошибками и смертными грехами». И окопались, засели за колючей проволокой и бетоном в пару дециметров толщиной, рассматривая ужасного самого себя через прицел, виня и размазывая по щекам слезы страдания и сострадания.
Прозрение, конечно, пришло. Оно всегда приходит. И вновь — все заиграло, зацвело, опять грандиозное смешение, спектакль кабаре на грани фола. Потенциал саморегуляции, сабообогащения, адаптации Берлина безграничны. Все, что только можно и нельзя, впиталось и прижилось. Сколько всего было, прошло через эти стены, прошумело по лесу Тиргартена, просыпалось ливнем по грандиозным телам музеев и лицам статуй. При этом боль и потрясения не осели непоправимыми складками или горькими морщинами. Обиды не закостенели в неприступные каменные догмы. Подвижен и пижонист, он мудрый и прощает все, он многих мог бы подучить, как надо жить, но он не желает морализаторствовать.
Берлин любит и ценит наслаждения. От езды по солнечным штрассе в кабриолетах, количество которых здесь в разы превышает число «конвёртаблс» на душу населения в любом другом городе, и до заправски-квалифицированного курения излюбленных берлинцами гаван. Здесь есть, где достойно курить сигары, не взирая на запреты, и что курить — так же присутствует, в большом достатке. 
В десяти шагах от «La Casa del Habanos» я увидела на земле толстенный остаток (не окурок) сигары в хорошую треть длиной… Неужели Behike-56? Что это? Что-то сродни российской рубахе, затоптанной в пляске, или дорогой шубе — оземь? Здесь и так умеют. Вот только, в отличие от «нашего брата», сначала «жгущего», а потом — держащегося за голову, считая убытки, здесь — для начала подсчитают, сколько собираются красиво «прожечь».
Искусство. Здесь оно никогда не кончается. Живет и дышит порами города: от красивых ярких сказок и тонких притч — до брутальных фантасмагорий, от уютно-декорационной психоделики наваждений хаус-фрау до космического, пространственного, совсем убирающего границы между земным и высокими слоями атмосферы.
Рассвет — вечная ода живущему. Он наступает здесь не обреченно-нежно, как везде, а светло, хрустально и торжественно. И уже непонятно, где простое, примитивное и бестолковое, низменное и местами дурнопахнущее переливается в светлые величественные образы, мысли, колонны. Одухотворяется еженощно, ежечасно. Старье наивных блесток и боа соседствует и с грубоватыми знаками соц-реализма, и с великолепием строений Берлина-аристократа, и с захватывающими дух элегантными современными формами, линиями, проэктами. Широкая липовая аллея давно расслабилась и повеселела, стряхнула льдинки Второй мировой, долго поблескивающие металлом ночных заморозков на тротуаре. А по ее прозрачному, полному воздуха пространству сквозь десятилетия охает грудное, душеразрывное Марлен Дитрих: «Ее поцелуи были слаще вина…»
© Виктория Радугина (Victoria Radugina),
специально для Сигарного портала
Связаться с автором
